Она прекрасна. Она прекрасна, как может быть прекрасно только нечто по-настоящему нечеловеческое. Каждое её движение, каждый изгиб её тела — есть в них нечто совершенно нечеловеческое, неземное, нечто такое, чем не обладают создания, полностью принадлежащие этому миру и слишком тяжёлые для мира другого. А в ней есть всё. И поэтому она прекрасна настолько, что от каждого её движения, от того, как она прыгает с камня на камень, как изгибается, как приходят в движение её длинные волосы, и как поднимается её тонкий подбородок, а главное — в её взгляде, у него захватывает дух. В ней, выглядящей, казалось бы, как человек, не просто есть нечто отчётливо нечеловеческое — в ней почти нет ничего человеческого. И это завораживает, и это красиво, и это приятно — просто смотреть на неё. Это так приятно, что почти невыносимо. Как может существовать нечто настолько прекрасное? Как может быть похоже на человека то, что не знает и не желает даже прикосновения человека — поросших лесом гор, сливовых садов, бьющегося о скалы моря?

Боится ли он? Не вполне. Даже когда она совершает стремительный прыжок, он не испытывает того настоящего, человеческого страха. На это есть не одна причина, и он перебирает эти причины, как высохшие лепестки, когда подаренные им же гортензии с далёкой родины покрывают его с ног до головы, не дают ему ни видеть, ни слышать — что уж там, он едва может дышать, и каждый его вдох наполнен запахом гортензий, настолько сильным, что кажется, будто сейчас у него закружится голова. Причины же эти…

Первая: маг не имеет права на страх — в особенности маг, который имеет дело со смертью. Стоит единожды испугаться, и Идзанами навеки встанет за твоим плечом, пока однажды не уведёт тебя за собой. Страх — непозволительная роскошь для него и его искусства.

Вторая: он уже сделал подарок. И если он что-то ещё понимает в законах мироздания, велики шансы, что отсутствие сделки не только приводит её в ярость, но и останавливает от того, чтобы уничтожить его. Ведь тогда она не заплатит в ответ, а разве она не должна отдарить за подарок, который приняла? Как знать, может отсутствие сделки и бережёт его? Что помешает ей прихлопнуть его, как вредителя, позарившегося на её цветы, когда она выполнит свою часть уговора?

Может быть, он не прав, может быть, она живёт совсем иными законами, но эта теория имеет право на существование — и совсем скоро он проверит, так ли это. Тем более что для таких, как он, смерть — далеко не всегда конец, и как знать, сможет ли даже эта прекрасная, как рассвет, бесчеловечная женщина разорвать самую нежную и крепкую его любовную связь — со Смертью.

Третья: он хорош собой. И, кажется, даже у неё он вызвал не вполне отвращение — природа его силы противна ей, но не он сам. У него есть шансы, и шансы неплохие, разве не так?

Он не видит её, но даже за шелестом лепестков слышит ставшие отчётливыми шаги и шорохи: она, его безжалостная возлюбленная совсем рядом, и он мог бы прикоснуться к ней. Она сама может прикоснуться к нему. Он шумно вздыхает, потому что цветы мешают дышать — или, может, оттого что одно её присутствие повергает его в это бешеное волнение, как если бы он впервые оказался наедине с женщиной, причём женщиной безоговорочной прекрасной.

Но ведь она и правда безоговорочно прекрасна. Она так прекрасна, что он рядом с ней он как будто впервые встретил женщину. Нет: он действительно впервые встретил женщину. Таких, как она, он прежде не знал и видел, и значит всё это — впервые. Он мог бы улыбнуться и сказать, что правила и правда таковы, но он сам ничего не просил и ничего не принимал — так уж забавно вышло. Но цветы мешают ему даже дышать, и он молчит, оглушённый их запахом, пока она не пожелает получить от него настоящий ответ. Он только улыбается — и издаёт нечто похожее на согласное хмыканье, которое могло бы быть смехом, не спеленай она его так старательно.

Он чувствует едва заметные прикосновения через одежду и думает, что бы они означали, но спрашивать не приходится: рывком его погружает во влажную землю, и там, глубоко под собой, он чувствует старую-старую смерть — она тянется к нему тонкой струйкой, как будто хочет поддержать его и придать ему сил. Может быть, так и есть. Может быть, ему просто кажется, потому что это хорошо знакомый и привычный для него источник силы. Он окружён бушующей, яростной жизнью — и всё же где-то там, под ним, всегда есть место для смерти. Разве не в одном этом заключена вся суть их мира?

Она не пытается утянуть его под землю и разорвать его корнями деревьев — она всё ещё держит его на поверхности, и утянуло его не так уж глубоко. А значит… всё ещё далеко не кончено.

Она рядом. Она ходит тут и там. Она не прикасается к нему, но и не отходит далеко. Она и не думает бросить его и раствориться в темноте. Она расхаживает вокруг него, как хищный зверь, который не знает, вонзить ли ему зубы или сбежать — и не делает ни того, ни другого. А затем он, наконец, не столько чувствует, сколько по колыханию побегов угадывает движение её рук, а после — наконец, видит её снова. Он смотрит ей прямо в глаза, сияющие звериным огнём, и она так близко, что ему тяжело дышать, несмотря на то, что ночной воздух врывается в его лёгкие.

— Да, — выдыхает он.

Да. Да, он хочет, чтобы она отблагодарила его, хотя он не представляет, какая благодарность была бы достаточной, чтобы удовлетворить его и его жажду, которую она возбуждает в нём.

Но она исчезает, прежде чем ему удаётся придумать то, чего он так жаждет, к чему тянется его сердце и никак не может найти. Хироки тяжело вздыхает, когда цветы снова закрывают ему лунный свет — и её. Что он видел на её лице, прежде чем она снова отказалась смотреть на него? И почему она прячет его от себя, хотя перед этим раз за разом доказывает, что хотя бы внешне он приятен ей? Даже если она злится — а он слышит, что она злится, и хотелось бы ему знать причину, чтобы развеять её с лёгким и беззаботным смешком, — почему не хочет смотреть? Если что-то в нём настолько ей неприятно, то следует хотя бы посмотреть на его лицо: это доставит ей хоть какую-то радость. А ещё лучше — коснуться его.

В следующий раз его собственный подарок почти выпускает его — ложится на его плечи плащом, но не отпускает окончательно. Он вдыхает полной грудью и наконец чувствует что-то кроме аромата гортензий. А главное — он видит её.

— Нет, — сперва он говорит это чуть слышно. — Нет, — он качает головой и отказывает каждому её предложению, потому что в них нет ничего особенного. Разве могут все эти бессмысленные посулы соблазнить того, кто стоит перед ликом чего-то настолько прекрасного? — Нет.

Она прикасается к нему, и вдох, который он должен был сделать спокойно, становится шумным и прерывистым, как будто она вырвала этот вдох из его груди. Он тянется за ней, но может только покачнуться на месте и приподнять подбородок, потому что земля не выпускает его. Считать ли это её желанием не выпускать его? Ведь если прекраснейшая хозяйка полей и лесов заключена во всем, что принадлежит ей, то можно считать, что это она держит его так же крепко, как если бы её белые руки оплели его в страстных объятиях, запрещая ему уходить. Как это было бы сладко!

Обними меня! Прикоснись ко мне! Прикажи остаться рядом с тобой!

Он смотрит на неё с отчаянием, и тем больше его отчаяние, чем дальше от истины её вопросы. Разве она видит, что всё это ему ни к чему?

— Нет, госпожа моя, — он говорит тихо и смотрит на неё с такой тоской, что слёзы почти подступают к его горлу, душат его и не дают ему говорить, но так и не подступают к глазам — может, какое-то время его глаза блестят ещё ярче, чем обычно, но и только. Он вдыхает, и он выдыхает, и он не может больше дышать ровно и глубоко. Всего этого, всего, о чём она говорит, чем пытается искушать его, у него в достатке. Ему это ни к чему. Хироки опускается перед ней на колени, касается ладонями холодной земли, склоняет голову, чтобы чёрные волосы скользнули по лицу и закрыли его, и затем снова смотрит на неё — с восторгом, упоением и отчаянием: никогда она не будет принадлежать ему! Но даже если так… — Подарок, который ты сама пожелаешь вручить, был бы самым ценным, чем я когда-либо владел. Но он не порадует, если сам дарящий не рад. Позволь мне позабавить тебя. Порадовать тебя, — волосы падают ему на лицо, но он только дёргает головой, чтобы сбросить их, и смотрит на неё. — Скажи, что я могу сделать для тебя. Разве я не могу сделать так, чтобы ты улыбнулась мне? Кажется, моего подарка было недостаточно, чтобы заслужить эту улыбку.

Любовь моя. Недосягаемая, неподкупная, невыразимая, неподвластная, невозможная — но всё-таки моя!

Попытка Беатрикс отвлечь его так и не вызвала ничего, кроме быстро дёрнувшегося уголка губы — даже выражение лица не изменилось, слишком Тео сосредоточен на том, что только что произошло, слишком старается не давать воли эмоциям и тем более не позволить им отразиться на лице. Выходит постольку-поскольку.

Что и правда заставляет его быстро и едва заметно улыбнуться, так это то, как явно Беатрикс осторожничает с вином: если не присматриваться, то сделала глоток и сделала, но он-то смотрел на неё и понял, что она едва смочила губы. Но даже если он слегка насмешничает над ней и над тем, что девочка не иначе как пару десятилетий не позволяет себе толком пить (с тех самых пор, как он сделал ей выволочку), он же и одобряет это решение — сегодня так точно. Беатрикс и так до сих пор не хватает умения чувствовать, когда нужно прикусить язык, и в принципе способности прикусывать язык, даже когда ей говорят это сделать, и исключить лишние риски сегодня будет более чем разумно.

Он слушает разговор, даже если не включается в него, не считая пары-тройки фраз и междометий, которые обычно показывают собеседнику заинтересованность, но в основном всё своё внимание Тео направляет на отменную еду. А ведь это не меню Пэласа: здесь никогда не делали ставку на итальянскую кухню. Может, Ланца притащил какого-нибудь своего знакомого? Но если у человека такие умения, то почему у него нет собственного ресторана, где и собралась бы вся бандитская братия?

А с другой стороны, не плевать ли ему? Главное не слишком забивать желудок: ещё неизвестно, как придётся отсюда выбираться… Хотя нет, брось, Тео, что за параноидальный бред! Не будь хуже твоей ученицы! Ну ладно она — ни опыта, ни возраста, чтобы понять, что в таких местах никого не убивают, а если кто-то и умирает, то явно не по воле хозяина вечера, потому что от таких смертей только скандалы, неприятности с полицией, косые взгляды гостей и большой, просто очень большой ущерб репутации. Такие места — не для убийств. И ты это знаешь, так что нечего себя накручивать. Не говоря уже о том, что у Джимми Ланца точно нет ни малейшего желания кончать парнишку, на которого он ставит: на кой хрен рубить сук, на котором сидишь?..

— Что? — он отвлекается от еды, но даже не успевает в полной мере осмыслить вопрос Беатрикс, а она уже тянет его танцевать. Проклятый Пэлас! — Ну Трикси! — капризно возмущается он уже на пути к танцполу.

Вообще-то он планировал переварить еду, а затем включиться в ненавязчивый диалог, а затем подождать, когда Ланца вспомнит о них, но у его ученицы как всегда собственные планы. Тео смотрит на неё укоризненно, но послушно ведёт в танце.

— Тебе бы платье для этого, — лениво замечает он, но на самом деле не всерьёз: не человеку, который танцевал в женском платье, переживать из-за того, что его партнёрша по танцам носит брюки. Она возмущается, и он покатывается со смеху, даже не пытаясь скрыть этого. — Значит, тебе придётся себя сдерживать: ты, чёрт побери, среди итальянцев! Из католиков, наверное, только они и ирландцы так религиозны, что святее папы римского. Они хотя бы знают, кто они такие и откуда родом, — он фыркает, глядя на Беатрикс с явным намёком: а ты-то кто, девочка?

Это, в сущности, и не оскорбление, да и чего они все ждали от какого-то япошки, неизвестно как затесавшегося на этой прелестной итальянской вечеринке? Так что Тео даже не пытается скрывать своё фырканье, да и итальянцы с чувством юмора наверняка оценят его выпад, если услышат. Они, впрочем, даже войти во вкус танца не успевают. Тео подставляет ученице локоть, и они следуют за провожатым. И стоило вообще подниматься из-за стола?

— Помни, что я тебе говорил, — тихо бросает он.

Ланца ждёт их в отдельной комнате, больше всего похожей на эти ресторанные закутки для гостей, которые слишком высокого о себе мнения, чтобы трапезничать в общем зале — только еды здесь сейчас нет. Джимми покинул гостей только ради пары-тройки приватных разговоров, а не чтобы отгородиться от всех и есть в тишине: этого ему могли бы и не простить. Тео не садится за стол — останавливается у закрывшейся двери.

— Мистер Ланца.

— Ну что вы стоите, молодой человек — и мисс Лоуренс заставляете стоять! Присаживайтесь.

Ланца сейчас ещё больше похож на добродушного дядюшку во главе большой семьи, который разбирает все семейные конфликты и неизменно находит справедливое решение. Опасный человек — для человека так тем более. Возможно, он уступает нью-йоркским акулам, привычным крутить реальные дела в реальных уличных войнах, но он всё равно не дурак. Тео выпускает руку Беатрикс и садится.

— Могу я узнать, почему на самом деле не приехал мистер Сакурай? — Ланца спрашивает вполне добродушно, но глаза остаются прежними: спокойными и оценивающими.

— Можете, — Тео поводит плечами. — Думаю, вы догадываетесь и сами. До войны Японский квартал и Чайнатаун находились по соседству. Моему отцу пришлось столкнуться с погромами от рук простых американцев и в дальнейшем — с обвинениями от целого государства в том, что все японцы по определению предатели Америки и шпионы Японии. Вы знаете, что было дальше. Старого Японского квартала больше нет: когда он опустел, и всех японцев вывезли в концлагеря, их место заняли чёрные. Он тоже потерял тогда свой дом.

Хотя, к счастью, Тео никуда не вывозили — к счастью для всех, кто попытался бы. По лицу Ланцы видно, что он хочет прервать рассказ: очевидно, он и сам прекрасно помнит сороковые годы, и, возможно, он и его родственники тоже пострадали в это время, и его не нужно учить истории Сан-Франциско. Но Джимми Ланца достаточно умён, чтобы не перебивать. И Тео заканчивает:

— Старый Японский квартал исчез, но старые связи его пережили. Хироки Сакурай уже много лет поддерживает дружеские отношения с Чайнатауном. Кто-то говорит, это потому что узкоглазые держатся друг друга, — Тео криво ухмыляется, — но я бы сказал, что это потому что одни узкоглазые меньше шарахаются от других узкоглазых — естественно, что сотрудничать в первую очередь начинаешь с теми, кто не смотрит на тебя, как на грязь под ногами.

Вы ведь понимаете, о чём я, господин Ланца? Вы ведь не дурак. Китайцы предложили дружбу первыми. Китайцам было плевать на разрез глаз: их он вполне устраивал. Китайцы обращались к некроманту с уважением, которого он заслуживает — нет ничего удивительного, что он не спешит отказываться от старой дружбы.

— Ва Чин сейчас на подъёме, как и некоторые другие парни из Чайнатауна — но вы это, думаю, знаете и без меня.

— Так мистер Сакурай отказался, потому что уже сотрудничает с Ва Чин?

— Мистеру Сакураю всё равно, с кем сотрудничать: его не волнует политика улиц. Он не отказывался — иначе не прислал бы меня и мисс Лоуренс. Он не принадлежит ни к китайцам, ни к итальянцам, и конфликты мафии и китайских банд его не касаются. Но он понимает, что у вас или Ва Чин на этот счёт может быть другое мнение, и не хочет осложнять отношения между нами всеми. Его появление на таком вечере едва ли осталось бы незамеченным, и Ва Чин могли бы неправильно его понять. Но он согласен на сотрудничество. Если вас это не затруднит, вы могли бы обратиться к нему с личным заказом, без лишних свидетелей — и это всем нам упростило бы жизнь.

— Мне очень жаль слышать, что моё обращение вызвало такую реакцию, — негромко говорит Ланца. — Я надеялся предложить мистеру Сакураю свою дружбу, а в ответ…

— О, вы не поняли. Мистер Сакурай согласен на дружбу. Он полагает себя в праве водить дружбу со всеми, кто ему приятен — но дружеские отношения с человеком не лишают его права самостоятельно выбирать себе других друзей, как думаете?

Ланца молчит несколько секунд, пожёвывая губу. Что за страсть к эксклюзивности у некоторых людей? Что изменится для него от сотрудничества Хироки Сакурая с китайцами или кем-нибудь ещё? Не войны мёртвых же они начнут: для этого у них ни сил, ни умений.

— Но… — осторожно добавляет Тео. — Мне бы хотелось кое-что добавить от себя. О деле. Может, расскажете, что вам требуется? Вы не специалист в таких вопросах, и как знать, может, вам и не потребуется кто-то калибра Хироки Сакурая — достаточно будет и одного из его учеников.

Порядок. Понятие долгое время незнакомое Элио. Раньше это слово ассоциировалось со скукой, в воображении возникал образ вечно хмурой престарелой пары, с кучей детей, кредитов. Парой, которая за столько лет уже ненавидит друг друга, но уйти не хватает силы воли, у которой и секс-то по расписанию. Жуть! И лишь совсем недавно вампир научился ценить это чувство. Когда утром ты просыпаешься в объятиях любимого мужчины, даришь ему легкий поцелуй, а после вы медленно занимаетесь любовью. Наслаждаться каждым мгновением вместе. Готовишь кофе по утрам на кухне, где все начинается, распространяя привлекательный аромат свежеобжаренных кофейных зерен. Пахнет благородством и приятной горечью, словно нежное прикосновение пробуждающихся чувств. Этот аромат наполнял комнату и создавал атмосферу умиротворения и радости. Вместе встречать рассветы и закаты. Обсуждать просмотренные фильмы, с улыбкой слушая ворчание Яна, о том, что раньше кино снимали с душой, а тут кроме компьютерной графики нет ничего. Даже на актера не встает, слишком уж он похож на пластиковую куклу. Это приятно. В такие моменты Гилл стал чувствовать себя чуть счастливее. Покой подарил стабильность. Буквально по крупицам Элио и Ян выстраивали такой привычный, упорядоченный быт.

Элио полюбил это.

Если обернуться назад, вся жизнь Гилла с момента обращения была соткана из ярких, разрозненных хаотичных событий. Последние двадцать лет бросаясь из одного омута в другой Элио не оставлял себе и шанса задуматься. Он отдавался всецело обуревающим душу эмоциями, будь это всепоглощающая страсть или безумная ярость. Перестал запоминать имена и лица сменяющие друг друга любовников… И лишь Ян всегда присутствовал в его жизни.

И теперь в эту жизнь ураганом ворвался Крис.

Что делает жизнь семьи стабильной? Разумеется, домашние ритуалы! Элио с небывалым восторгом принялся осваивать новую и неизведанную для себя область – роль отца. Это пугало до дрожи, а повидавшего немало на своем веку вампира трудно удивить. К тому же такого взрослого парня! Именно отцом, а не залипать украдкой на стройную фигуру молодого человека. Это было сложно, ведь парень был воистину красив. Его белоснежная кожа, безупречная и нежная, оттеняла пронзительно яркие зеленые глаза. Тяжелый взгляд, полный глубины и загадочности, заставлял сердце замирать. В его глазах отражалась вся сложность его души, они были отражением внутреннего мира, полного страсти и загадок. Элио восхищался стойкостью юноши, несмотря на трость, его движения были элегантны и грациозны. Он преодолевал преграды с достоинством, подчеркивая свою силу духа и решительность.

Элио каждый раз одергивал себя. Он - сын, сын, сын! Нельзя воспринимать юношу в другом ключе!

После разговора и столь скоропалительного переезда – Ян и Крис привезли сумку с вещами некроманта в ту же ночь, Гилл спокойно и методично навел порядок в гостевой комнате. И подумаешь, она находилась аккурат напротив спальни. Взрослые люди и смущаться этого было нечего.

Элио было неловко перед Яном. Гилл ведь не спрашивал, а просто поставил своего партнера в известность и поразительно, как мужчина легко, быть может, только на первый взгляд, принял новость о том, что с ними поселится молодой, крайне соблазнительный парень. Элио же старательно игнорировал взгляды, которыми Ян провожал Криса.

Он доверял Яну и так будет всегда.

Этот день мало чем отличался от прочих. Завершив дела на работе и скопировав дополнительные данные в облако, Элио отправился в супермаркет. Этим вечером он планировал порадовать своих мужчин. Невольно дает себе подзатыльник. Нет, своего сына вкусным ужином.  В прошлый раз Крис говорил, что любит стейки и именно на этом мужчина решил сегодня остановиться. Приготовить стейки из мраморной говядины и тунца, пару салатов и несколько бутылок коллекционного красного вина. Вернувшись домой, вампир водрузил пакеты на столешницу. Он застал Яна в гостиной. На несколько мгновений Элио замер в проходе, отмечая как Даркер сосредоточенно и с увлечением читает книгу, словно волшебник, открывающий портал в другие миры и идеи. Плавные движения, легкий наклон головы и иногда улыбка, которая появляется на его губах, когда он встречает особенно важные или волнующие моменты в тексте. Все это делает его привлекательным и притягательным. Медленно подойдя к нему Элио запечатлел на губах мужчины нежный поцелуй. Этим коротким действием, выражая всю полноту чувств. Аккуратно провел кончиками пальцев по шее, и чуть ниже, намекая на возможное продолжение вечера в спальне.

- Я соскучился, - томным шёпотом произнес Элио и прежде чем мужчина успеет опомниться, скрылся на кухне.

Элио впервые за много лет готовил с таким упоением и усердием, и не просто так – он безумно хотел порадовать вернувшегося с работы некроманта. В этот раз готовка доставила ему особенное удовольствие и поразительно, все прошло как по маслу, стейки хорошо прожарились и теперь на кухне веяло нотками дыма и приправ, заставляя вздрагивать нюх и волнующе зажигать аппетит. Напевая себе под нос Элио уверенными движениями начал накрывать на стол, старательно разглаживая скатерть. Затем он разместил на ней тарелки, аккуратно выстраивая их вдоль стола, создавая гармоничную композицию. Для атмосферы достал из комода несколько свечей, но не спешил зажигать их. Поставил на стол салаты, а стейки оставил томиться в духовке, чтобы к приходу Криса они были теплые и вкусные. Погрузившись в процесс и не заметил, как быстро пролетело время. Странно. Крисси обычно возвращался раньше. Чувство тревоги навязчиво окутывало разум. Но вот раздался звук проворачивающихся в замке ключей оповещая Элио о возвращении долгожданного сына.

— Кстати, о праздниках, связанных с урожаем, — вспомнив обрывок донёсшейся до него чужой беседы, когда их разговор ненадолго затихает в поисках новой темы, говорит Ацухиро, но отвлекается, чтобы заглянуть в чужой стаканчик и, принюхавшись в почти благоговейном ужасе, с сомнением посмотреть на собеседников. — Вы и правда собираетесь это пить?

— Тут вопрос в другом: ты и правда не собираешься пить?

Ацухиро усмехается, качает головой и отбрасывает за спину волосы.

— Ну уж нет — не вашу огненную воду точно. А ещё я за рулём. И к тому же у меня есть то, что пьянит меня куда больше…

— …магия, — одновременно с ним говорит миловидная ведьмочка, и Ацухиро смеётся, глядя ей в глаза.

— Вот именно. Зачем пить, если ничто не заставит меня почувствовать себя лучше?

— Ты маньяк, Хиро. Так что там с праздниками, связанными с урожаем?

— Ах да! — он щёлкает пальцами, насколько позволяют тонкие кожаные перчатки, и благодарно кивает. — Так вот. Сегодня на моей исторической родине празднуют ниинамэсай — в сущности, тоже праздник урожая: спасибо богам за то, что и в этом году мы все — ну или хотя бы большинство из нас — не умерли с голоду и так далее. Не знаю, правда, как его празднуют сейчас, никогда не интересовался, но когда мой пра-пра-прадед уезжал оттуда, — мысленно Ацухиро сопровождает эту реплику сухим кашляющим смешком, вспомнив свой весьма некомфортный переезд — ах если бы переезжать пришлось не ему, а кому-нибудь другому, — император каждый год делал подношения в храме из свежего урожая риса… или что-то в этом роде, — он небрежно поводит плечами, а затем поднимает руку, чтобы посмотреть на часы. — Хотя, пожалуй, там давно уже всё отметили, и вообще у них вовсю День благодарения… был бы, если бы они его отмечали.

— Почему у вас что ни праздник, так там обязательно будет рис?

— Не трогай мои праздники, и я не спрошу, почему вы отмечаете то, как вырезали население целого континента, — салютнув содовой, отвечает Ацухиро.

Это, впрочем, скользкий разговор, и он уже прикидывает, как самому выворачиваться, если попадётся кто-нибудь подкованный в истории и решит припомнить все ссылки Гугла по ключевым словам «японцы» и «резня», которые видел когда-то (а впрочем, ему хотя бы хватает совести не праздновать столь сомнительные достижения собственной родины), как их прерывают. То есть прерывают не конкретно их, но его обжигает знакомым магическим холодком, как от ядрёной мятной жвачки, и мгновением позже, когда Ацухиро перестаёт вслушиваться в разговор, поднимается с подлокотника дивана и шарит взглядом по комнате, это ощущение нагоняет крик из коридора. Так кричат только от боли. Ацухиро сплетает щит из бледного тлена, но не спешит активировать его, чтобы ненароком не задеть кого-нибудь, и быстрым шагом идёт в коридор, расталкивая всех, кто лезет под ноги. Даже за эти несколько секунд магия вспыхивает ещё несколько раз, и за этими вспышками следуют новые крики.

Да быть такого не может. Смерть оставляет слишком явный магический отпечаток, чтобы он мог не заметить кого-то с такой склонностью и пройти мимо. Ацухиро проходит мимо пострадавших, в основном прижимающих к себе повреждённые руки, и отстранённо думает: кажется, у Швецова с коллегами будет немало работы сегодня. Но пока ничего критичного. Кто-то вообще регенерирует сам.

Отчётливый магический след мог бы привести его к источнику, даже будь коридор в три раза длиннее, и лопни в нём разом все лампочки. Он отшвыривает в сторону битое стекло, останавливается в нескольких шагах от съежившейся в углу девичьей фигурки и давит в себе секундное раздражение, как бывает всякий раз, когда кто-то бездарно разбазаривает магию — секундное, потому что ему требуется эта секунда, чтобы узнать знакомое лицо и сложить два и два.

Хлоя не обладает и крупицей магии. Однако, если верить тому, что он слышал, Хлоя очевидно пребывает в некотором сплине и ведёт весьма разгульную жизнь. И Хлоя не брезгует веществами. И, признаться, это даже более паршиво, чем если бы он столкнулся с вспыхнувшим на эмоциях самородком.

Эти мысли проносятся за секунду, пока он выворачивает наизнанку и перестраивает структуру готового щитового плетения и набрасывает его на виновницу шума и паники, чтобы не дать ей попортить ещё что-нибудь — или кого-нибудь. В худшем случае её слегка обожжёт или попортит одежду, но она ему ещё спасибо скажет. Ничего, родители намажут кремом от синяков — или чем там теперь мажутся?

— Прекратите истерику! — вроде бы не чуждая магии публика, а сколько шума! Ацухиро разворачивается одним движением. — Бывает. Помогите пострадавшим и меньше балуйтесь, — он склоняется в плавном и изящном на западный манер поклоне. — Смерть всего лишь передаёт свой привет, потому что вы, кажется, имели смелость забыть о ней, — он улыбается — и пострадавшим, и просто паникующим, и затем Хлое, когда снова оборачивается к ней и, зачерпнув энергии, наклоняется — теперь, даже если она ухватится за него, её дарёную хаотичную магию оттолкнёт, как один магнит отталкивает другой. — А ты — идём, — он говорит совсем негромко, хватает её за руку повыше локтя, рывком поднимает на ноги, обхватывает за талию на случай, если она попытается волочить ноги и снова устроиться в каком-нибудь уголке, и тянет за собой. Он говорит с ней тихо, почти интимно, когда заставляет её посмотреть ему в глаза и касается щеки затянутыми в перчатку пальцами: — Проветрим эту хорошенькую голову и послушаем, что ещё Она тебе нашептала.

Можно было бы увести её на второй этаж, в какую-нибудь спальню, пока ещё слишком рано, и эти спальни не заняты трахающимися парочками, но Ацухиро в хорошем расположении духа и милосердно избавляет девочку от необходимости смотреть в глаза тем, кого она попыталась покалечить. Да и свежий воздух ей не повредит.

И вообще, надо быть нежнее с бедняжкой, имевшей когда-то неосторожность влюбиться в него.

— Вы ожидали другого? — понимающе спрашивает Рэманн, рассматривая пустую рюмку в своих пальцах.
— Пожалуй, да, другого. Когда Бексинский звал меня сюда, у меня складывалось впечатление, что меня выставили на продажу, и вы придёте оценить товар.
— Звучит неприятно, — он так и не поднимает глаза. И звучит очень серьёзно.
— Для меня или для вас?
— Для вас.
— Может, немного. Мы или товар, или те, кто могут позволить себе товар. Иногда мы и то, и другое. Суть вроде бы понятная и объяснимая, а слова...
— Обидные.
— Для меня или для вас, Рэманн?
— Для нас обоих.

Очаровательная коротко стриженая белокурая девица в идеально подогнанном по фигуре мундире Объединённых Воздушных Сил ослепительно улыбается ему накрашенными красной помадой губами и в этот самый момент начинает напоминать девочек с пинап-картинок. Не то чтобы Семьпятниц был против. Он улыбается в ответ, вложив в эту улыбку всю теплоту, и прилагает определённые усилия, чтобы, вопреки собственным привычкам, не начать распускать руки — в этом очень помогает то, что руки частично заняты громоздким гитарным кофром. Семьпятниц устраивает его в задней части челнока и, наконец, устраивается на своём месте, надёжно пристегнувшись и с медитативным спокойствием наблюдая за тем, как его менеджер тащит сумку с вещами. Семьпятниц переводит взгляд на пилота — она ещё раз обходит машину, а затем забирается внутрь и закрывает все двери, когда пассажиры устраиваются на своих местах.

— Позвольте ещё раз поприветствовать вас на борту «Сокол-7-0032». Я лейтенант Объединённых Воздушных Сил Межконтинентальной Конфедерации Астрид Блюмлейн. Пожалуйста, оставайтесь на своих местах во время взлёта и посадки челнока. Погода сегодня хорошая, так что мы долетим без задержек. Приблизительное время полёта — три часа двадцать минут, — голос пилота меняется: дальше явно идут её собственные слова, а не заготовленная реплика. — А вот приятных видов обещать не могу: сами понимаете…

— А я всё жду, — звонким голосом заговаривает Семьпятниц, стоит девушке закончить и отвернуться от прозрачной двери, — когда вы наберётесь смелости и попросите у меня автограф?

— Простите, — он слышит, что она улыбается, — но я не знакома с вашей музыкой.

— Как?! — Семьпятниц ахает и разве что не за сердце хватается. — Эрих! Эрих, ты слышал?!

— Пятничка… — вяло пытается отбиваться менеджер.

— Эрих! Нет, ты послушай меня, Эрих, это серьёзно!

Кажется, девушка начинает нервничать — Семьпятниц замечает, как она дёргано оборачивается, и, кажется, на той части её лица, которую можно разглядеть, мелькает озабоченность. Нехорошо, не то подумала!

— Эрих, но я же делаю классные вещи!

— Да…

— А она не слышала!

— И что?

— В смысле «и что»? Как это «и что»?! — кудахчет Кьярансали. — Подари ей кассету! Нам лететь три часа! За три часа она может полюбить мою музыку, затем полюбить меня, затем разочароваться во мне, заявить, что я подлец, простить и пообещать любовь до гроба! Столько всего может произойти за три часа, а мы тут время тратим!

К этому моменту они как раз поднимаются в небо, и Эрих может отстегнуть ремень безопасности — он с тяжёлым вздохом тянется к сумке и копошится в ней в поисках свежей записи, а затем поднимается с со своего места и подходит к кабине.

— Извините, лейтенант, — бормочет он, дождавшись, когда откроется прозрачная дверь, протягивает смеющейся Блюмлейн мини-кассету и возвращается на своё место.

Он ещё бросает на Семьпятниц укоризненные взгляды, когда тот опускает на нос тёмные очки, расстёгивает ремень безопасности, а следом за ним — кожаный тренч. В челноке тепло, так, глядишь, и снять захочется.

— Так, глядишь, к концу и попросите у меня автограф, — довольно улыбаясь, сообщает Семьпятниц, прикрывает глаза и, сложив руки на груди, недолго ёрзает в кресле, чтобы устроиться поудобнее.

Блюмлейн снова едва слышно смеётся, но, кажется, решает изменить регламентированной для пассажирских перелётов музыке.

---

— Ну и? — с любопытством спрашивает Семьпятниц, когда музыка затихает, а кассета, судя по едва слышному звуку, принимается перематываться обратно — то ли благодаря продвинутому механизму проигрывателя, то ли под действием воли пилота: не нужно много времени, чтобы заметить, что со многими вещами она управляется без рук.

— Неплохо, — но Семьпятниц и по её голосу слышит, что она просто старается держать себя в рамках, и понравилось ей гораздо больше. — Мне понравилось про солнце. И та песня про… — она щёлкает пальцами, — о том, как приходится покидать родные места. Красиво.

— Вам тоже приходилось покидать родные места, лейтенант?

— Мне? — у неё краснеет шея, и отвечает она не сразу. Она негромко и неловко смеётся и разминает шею. — Я вообще вроде как птица перелётная. Сами понимаете.

— Тоже верно. Но у всех нас где-то есть… Астрид.

У него, кажется, так явно изменился тон голоса, что она даже оборачивается — Семьпятниц видит это краем глаза, потому что сам не отрывает глаз от иллюминатора.

— Ах это, — говорит она, тоже разглядев на земле людей. — Беглые преступники и террористы, — её голос сразу становится на десяток градусов холоднее. — Все эти территории — вроде как их. Они так говорят. Любят пограбить поезда, когда им это удаётся. Я сама не видела, но, говорят, внизу рельсы ремонтировать не успевают: эти порой даже сами рельсы растаскивают, до них-то добраться проще, чем до поезда. Но зато поэтому мы процветаем… Да вы и сами, наверное, знаете, раз решили полететь. Не волнуйтесь. Челнок оборудован дополнительными щитами от выстрелов с земли — на случай экстренных посадок, разумеется, с земли им не дострелить. Здесь мы…

Она хороший пилот, но у неё нет таких зорких глаз, как у него, и к тому же она попросту не ждёт опасности с земли. А вот Семьпятниц успевает разглядеть нечто, совсем не походящее на обычный огнестрел…

— Астрид!

Он ждёт, что она повысит голос и начнёт убеждать его в том, что им ничего не грозит, но Блюмлейн умолкает и сама присматривается к земле — ей требуется пара секунд, чтобы оценить обстановку, но этого уже чудовищно мало.

— Твою мать! Пристегнитесь! Я попытаюсь вывести… — она тоже должна видеть, что они не успевают. — Диспетчер! Диспетчер, говорит «Сокол-7-0032». На нас напали повстанцы. С земли! Как слышите? У них есть оружие «земля-воздух». Передаю координаты…

Они не смогут тягаться с ракетой. Челнок — это не военный самолёт. Для всего происходящего есть одно меткое человечье слово…

Удар — и Семьпятниц разом ослепляет и оглушает вспышкой и грохотом. Что-то полыхает, и, наверное, люди должны кричать, но в грохоте и вое ветра тонут все прочие звуки — или его слух просто не может прийти в норму. Чувства вообще отказываются нормально воспринимать происходящее, а затем челнок догоняет ещё один удар, и Семьпятниц дёргает в кресле с такой силой, что он складывается пополам — будь он понежнее, и ему или разорвало бы нутро, или хотя бы стошнило. Он цепляется руками за ремень, сообразив, что второй удар — это не ещё одна ракета, а догнавшая их земля, но оказывается, что ремень проще вырвать из кресла, чем нащупать замок и тем более расстегнуть его. Семьпятниц вываливается из кресла, беспорядочно дёргая крыльями, прижимает рукав к лицу и жмурит слезящиеся от едкого дыма глаза. Кабину пилота заблокировало насмерть, но едва ли Блюмлейн пережила удар. Семьпятниц бросается к Эриху — он обнаруживается отдельно от своего кресла, переломанный, окровавленный и мёртвый. Семьпятниц рычит, хватает кофр с гитарой, пачкая его кровью Эриха, и по стеночке подбирается к оборудованному аварийным рычагом выходу. Он едва не ломает рычаг, но дверь всё-таки открывается, и Семьпятниц вываливается наружу вместе с инструментом и клубами дыма, беспорядочно лупя крыльями по земле и пытаясь проморгаться и прийти в себя. Голова гудит после удара — рухнуть самому, а не в железной банке было бы и то приятнее. Он скребёт пальцами по земле, мотает головой, пытаясь восстановить ощущение верха и низа, и силится подняться и оттащить себя и гитару подальше от полыхающего челнока.

Язык идзина — это язык змеи. Он обольщает недалёких, легковерных и податливых, как глина, крестьян, вручает им веру в чужих богов, и эти боги говорят им: покиньте землю ваших отцов, возьмите серпы и косы и сделайте их оружием, и обратите их против тех, кто всегда защищал вас от опасностей, и тогда вы заберёте землю у тех, кто владел ей веками, и сделаете её своей, и заберёте их жён и дочерей и сделаете их своими, и заберёте их честь и сделаете её своей, и такими войдёте в царство божие; поэтому обратите свой гнев против иноверцев — убивайте, вы правы.

Впрочем, если бы он верил всему, что говорят при дворе сёгуна, это означало бы лишь то, что он далеко не так умён, каким хотел бы казаться, и не заслужил всего, чего достиг.

Из Эдо до Нагасаки — два месяца. Около месяца — если гнать лошадей и менять их при каждой возможности. Опасный путь и непростой: через весь Хонсю, через Осэто и затем на другой конец Кюсю. Редко кто-то из Эдо приезжает сюда: слишком длинная дорога и слишком неспокойный город. Но все корабли из-за границы прибывают сюда, и ничто и никто не остановит рост и расцвет Нагасаки. Почти никто из Эдо не приезжает сюда, если его не вынуждают дела — только самые упорные и те, кто сильнее прочих нуждаются в диковинах с другого конца света, те, кто не могут ждать торговцев или не могут довериться им.

Время от времени заклинатель сёгуна покидает замок Эдо и совершает длительное путешествие на юг. Он редко берёт сопровождение и предпочитает совершать весь путь в одиночку, что только укрепляет веру двора в его странности и в то, что он владеет могущественной магией, раз ни одна стрела из кустов ещё не пресекла его жизненного пути. Так говорят.

Но существует путь для упорных, и существует путь для умных.

Нужно лишь немного времени, чтобы найти того, с кем можно сговориться насчёт портала, и немного денег, чтобы наладить себе дорогу. Его кобыла нервно дёргает ушами и косится по сторонам, когда он переводит её через врата портала впервые — со временем она привыкнет. А он уже достаточно стар, чтобы не утруждать себя путешествиями, и достаточно поездил по стране, чтобы позволить себе подобную лень и ничего не потерять. Он бывал во всех концах страны — он побывал бы и за её пределами, но не в силах сделать этого честно. И раз честно служить сёгуну он не в силах, не всё ли равно, в каких пропорциях обманывать? Совершаешь преступление — отдавайся ему целиком.

(Да и должен ли он служить Иэмицу так же, как служил его предшественникам?..)

На смену одним идзинам пришли другие, не учащие бестолковых крестьян своим варварским обычаям и способные оставить их при себе — кто-то сказал бы, что, не считая этого, разница невелика, но Такахиса достаточно видел торговцев, чтобы чувствовать разницу даже между идзинами. Она была не только в верованиях. Так же выдубленные морским ветром, солью и солнцем, они, тем не менее, отличались от смуглых и темноволосых предшественников. Они были осторожнее, учились на чужих ошибках, и к тому же это ощущение магии не спутаешь ни с чем.
Ему требуется лишь немного времени, чтобы в растекающейся по Дэдзиме магии уловить её источник. Когда и без того ходишь по торговой улице и общаешься со всеми, не спрашивая дозволения чиновников, это не занимает слишком много времени.

Возможно, они встретились бы холодной и искристой зимой, в один из тех дней, когда на рассвете всюду лежит белый, нетронутый снег, и острый иней покрывает ветви уснувших до весны вишен. Ранним утром слуги в спешке зажигают огонь, вносят угли, и в круглой жаровне разгорается тёплое пламя, которое погаснет к полудню, когда холод отступит, и жаровня покроется слоем пепла — огня жаль, но, может, в это самое время во дворец въехал бы начальник фактории и другие торговцы из далёких земель, и тогда день, отмеченный прекрасным, но уже угасшим утром, был бы спасён: магия придала бы ему новые краски и новые ароматы — как будто на пару часов наступила весна. Но не было ещё зимы, чтобы идзины отправились в долгое путешествие ко двору, и чтобы случилась эта встреча, а Такахиса, пускай и отличается завидным терпением, не собирается довольствоваться объедками, которые останутся к зиме или к тому моменту, когда можно будет отправить слугу за ценной иностранной диковинкой.

Они говорят, но не так-то легко говорить, когда оба вы не вполне знаете язык чужой страны. Такахиса способен был говорить по-португальски, без труда говорил и писал на языке империи Мин, объяснился бы и с чосонцем, но новый язык оказался не так-то прост, и слишком заковыристой затеей стало изучение его сейчас, когда все идзины изгнаны даже из Хирадо и заперты на своём островке. Есть и другие сложности. Маг чувствует мага, но, даром что все при дворе сёгуна уверены в том, что он общается с духами не хуже бродячих мико, говорить о таком на площади слишком рискованно: кажется, сами варвары по каким-то продиктованной их религией причинам весьма непросто относятся к людям их ремесла.

Да и зачем торопиться, если существует множество способов поговорить? Он давно уже знает расположение и назначение зданий на Дэдзиме, настолько, что мог бы составить карту по памяти, а хорошие взятки открывают любые ворота. К тому же его молодое лицо обычно располагает к нему людей куда лучше, чем безнадёжно постаревшее.

Его впускают через главные ворота и, кажется, подозрительно смотрят вслед, но вскоре он сворачивает в противоположную сторону от нужной ему, петляет там, чтобы от ворот не было видно, куда он направляется, и исчезает в темноте скудно освещённых дэдзимских улиц. Варадзи не издают ни звука, тёмная одежда без мона не притягивает взгляд и не выдаст его, если кто-то увидит, и в конце концов, когда глаза уже привыкают к темноте, он подходит к жилому дому. Если верить прислуге, нужная ему спальня должна быть на втором этаже. Он примеривается, рассматривая дом так и эдак, стоя на неосвещённом участке улицы, чтобы какой-нибудь полуночник не увидел лишнего, и, наконец, начинает подъём. Давно он не занимался такими вещами, но при должной ловкости, сноровке и каком-никаком опыте нет ничего невозможного. Тихо выдохнув через сложенные трубочкой губы и приводя дыхание в порядок, он делает короткую паузу.

«Не Такахиса. Такахиро. Имагаве Такахисе осталось совсем немного — скоро он навсегда исчезнет из замка Эдо, а затем исчезнет и память о нём».

Он тихо, чтобы никто больше не услышал, стучит в окно, набрасывая на себя лёгкий магический щит на случай, если хозяин окажется не слишком гостеприимным, и самодовольно ухмыляется. Вот теперь они поговорят.

— Эй, — шепчет он, надеясь не сорваться, и отчаянно вспоминает голландские слова. — Есть... разговор.

Ши перекатывается с пятки на носок и обратно, и деревянный, вытертый тысячами ног пол неприятно скрипит. На ней из одежды — чёрный комплект белья, выгодно оттеняющий бледную кожу. Она равнодушно смотрит на сутенера, ожидая, когда он позовёт. Он не зовёт. Ши плевать. Под красной матовой помадой сохнут губы, и она облизывает их, коротко касаясь проворным языком. Так делать можно. У Ши, как у идеально запрограммированного робота, имитирующего настоящую девочку, в голове список “нельзя и можно”. Ши знает его наизусть.

Она поджимает замёрзшие стопы, тайком трет их о голени, согреваясь. Туфли оставила в какой-то из рабочих комнат. Уже не помнит, в какой. Клиенты и комнаты сливаются в одно безликое пятно. Всего лишь работа, не хуже и не лучше других. Делаешь то, что велено, улыбаешься, имитируешь восторг и оргазм, а после получаешь деньги. На них, деньгах, завязано всё. Её, Ши, продали сутенеру шесть лет назад. Ей было тринадцать, она была смертельно напугана. Её семью только что убили наёмники. Не пощадили даже малышей. В живых осталась она одна. Не потому что особенно ценная. Просто понравилась. Тогда, зная, что ждёт её после, Ши бы предпочла присоединиться к своей стае. Будто кто-то её вообще спрашивает. Или когда-либо спрашивал. Те наёмники сунули её Рокко. Так отдают ненужную мебель при переезде. Ши помнит: Рокко недовольно скривил губы, похлопал её по щеке и оттянул куцую кофточку на груди. Груди у Ши тогда не было. Худая, нескладная, но с хорошеньким личиком. Рокко было похуй на неё в целом, но он забрал. Не выбросил на помойку. Так девочка стала Шайни “Ши” Рокко. Свою настоящую фамилию она предпочла забыть.

— Ши, подойди, — сутенер подзывает её к себе, и она послушно отходит от стены, у которой простояла почти час. Ши — хорошо дрессированная собака, отлично знающая и команды, и где её место. Сутенер говорит “к ноге”, и она бежит, имитируя довольную улыбку. На лице всё то же слепое равнодушие. Ши, как и многие в этой профессии, — всего лишь кукла. Её можно трогать, можно ласкать, можно бить. Большой функционал, допускающий за дополнительную плату любой степени извращения. На прошлой неделе была игрушкой в каком-то ритуале. Требовалось просто лежать на каменной плите и не двигаться. Её связали, облили кровью. Потом пустили по кругу. Сутенер был доволен. Ей было наплевать. Ши уже давно перестала воспринимать работу и издевательства чем-то выходящим за рамки. Человек привыкает ко всему. Даже к самому плохому. Ну, может быть, чуть проще имитировать восторг, когда клиент не требует ничего особенного. В основном — плевать, что, где, когда и как.

— Это Имир. Теперь ты принадлежишь ей, — Ши равнодушно кивает, принимая к сведению информацию. Сутенер — теперь уже, получается, бывший? — хлопает её по заднице, щёлкает резинкой кружевных трусиков. — Всё, давай, собирайся, — она не понимает: это такая шутка? Через пру часов её вернут обратно? Она пытается по глазам Рокко прочитать, что он имеет в виду, говоря всё это. У того на дне зрачков плавают черти. Он смеется, вытаскивает пачку с сигаретами и, кажется, теряет к ней всякий интерес. Ши так и стоит, переводя взгляд с него на Имир. Всё равно ничего не понимает.

Рокко не выглядит человеком, который очень любит шутить. Рокко выглядит человеком, способным вам во сне перерезать горло по пьяной запарке. Ши моргает медленно, заторможено. Она немного обдолбанная — какая-то лютая смесь наркоты, придуманная самим Рокко. Ши на ногах двадцать часов в сутки: девочки Рокко не простаивают и не позволяют ему терять деньги. У Ши на языке вертится вопрос. Глупый, раздражающий. Ши молчит, ожидая приказа от Имир. Вместо неё снова говорит Рокко: — собирайся, говорю, оглохла? — он подталкивает её, задавая направление. Шайни выворачивается, обиженно надувает губы.

— Я быстро, — обещает, перебирая ногами в сторону выхода. Значит… это не шутка. Ши не понимает ничего. Рокко раньше всегда отказывался её продавать. На ночь, на пару дней — да. Но не навсегда. Почему теперь? Почему именно сегодня? Надоела? Перестала приносить деньги? Просто разонравилась? Ши поднимается в комнату, где девочки спят прямо на полу на матрасах. Её матрас крайний у самой стены. Под ним запрятано маленькое зеркальце и несколько долларов в его крышке. Ши вытаскивает его, сдёргивает со стены нарисованную простым карандашом картинку. Это не она рисовала. Купила, когда проходила мимо. В тот редкий случай, когда Рокко разрешил выйти на улицу. В основном он держит своих девочек здесь. Полуголых, извечно голодных и немного апатично-сонных из-за хронического недосыпа. Именно поэтому здесь в таком ходу стимуляторы. Шлюха не может себе позволить задремать или быть невнимательной.

Ши суёт в маленький джинсовый рюкзачок свои скудные вещи. Несколько комплектов белья, шорты, майку и простенькое, но теплое платье. Быстро втискивается в узкие джинсы, заправляет в них клетчатую рубашку, доставшуюся от Марты, и накидывает на плечи куртку. На ногах — старые кроссовки. Рабочие туфли — обе пары — Шайни решает оставить здесь. Наверное, Имир захочет звать её полным именем? Или тоже предпочтёт огрызок? Ши не из тех, что задают вопросы. Ши из тех, кого обычно и не замечают. Невидимка. Девочка-призрак. Она помнит, как первое время отчаянно хотела, чтобы на улице её заметили, чтобы подошли и спросили, предложили помощи. Но никто не обращал внимание на худого, плохо одетого подростка, бредущего по своим делам. Тем более никто не обращает внимание на взрослую девицу, одетую, как и многие, вызывающее и броско. Даже сейчас рубашка не застёгнута до конца. В вырезе отчетливо видно кружево бюстгальтера. К жизни шлюхи тоже, как ни странно, адаптируешься быстро. Пошлость перестаёт казаться пошлостью, тело становится просто телом. Единицей товарно-денежных отношений.

Шайни касается на прощание холодных стен, оклеенных такими же вызывающими и пошлыми обоями, как и она сама. Шайни провела здесь почти шесть лет. Это её дом. Тот, другой, она предпочла навсегда вычеркнуть из своей памяти. Совсем неважно, кем она была или кем могла стать. Родителей убили. Её продали. Во второй раз за девятнадцать лет. Но, наверное, не в последний.

Она останавливается напротив Имир, ожидая дальнейших указаний. Имир не выглядит человеком, покупающим проституток. Куда там, она даже не выглядит человеком, который в принципе пользуется услугами или знает лично хоть одну проститутку. Такие сюда не ходят. Такие к этому дому и близко не подходят. Зачем ей Ши? Вместо комнатной ручкой собачки? Возможно. Кто-то покупает кошек, кто-то заводит рыбок в аквариуме. А кто-то берёт домой проститутку. Ши привыкла быть живым товаром. Ши больше удивится, что кто-то видит в ней человека, нежели тому, что кому-то принадлежит. Всего-навсего одушевленный аксессуар. Будет делать всё, что скажут. Буквально.

Движение ладони по лицу выдает усталость (перемещение на поле может и стало даваться ему легче, но само поле все так же вытягивает энергию, высасывая силы с нескрываемой жадностью) — и Фабиан не скрывает этого от Такахиро, на которого все равно пока ещё не смотрит. Давая тому чуть больше пространства. Выпуская его локоть из под хватки своих пальцев (до сведенного желудка в сожалении — ведь хочется и дальше держать и прикасаться и пусть даже через ткань одежды), он не спешит оборачиваться и искать взглядом хозяина дома. Пусть и хочется. Тем более в той близости расстояния, в котором они стояли, он имел бы возможность разглядеть лицо с той тщательностью, что не дала бы упустить не одной морщинки меняющей одно выражение за другим, выдающие его эмоции. Фабиан уводит ладонь с лица к волосам, убирая за уши пряди, ведя сначала по левому виску, а после и по правому. Давно он не ходил с отросшими волосами, что теперь почти с непривычки чувствовал лёгкое раздражение от того, как они начинают лезть в лицо, мешая видеть, попадая в глаза. Фабиан отходя дальше от Такахиро и все же смотрит на него, бросая короткий взгляд через плечом, заговаривая:

— Не переживай об этом, — он сейчас отмахивается от извинений. Он не избалованный ребенок, которому нужно уделять время, чтобы он не начал капризничать. Да и к тому же, Фабиан прекрасно понимает, что это именно он вторгся в планы Такахиро, которые тот не обязан менять ради ''гостя'', переворачивая с ног на голову весь распорядок своего дня. Ему достаточно того, что дает Такахиро ему сейчас. Выносит его. Терпит его. Когда, наверняка, хотел бы, чтобы Фабиана здесь не было и не было вчерашнего дня, с той невыносимой правдой, которую из него вытянул идзин. Выпотрошил, как потрошат пойманную рыбу, вонзая нож в пузо (ловко, точно, ведь стоит чуть переборщить, и ты заденешь жёлчный пузырь, портя свою добычу, из которой уже будет не приготовить себе ужина из-за горечи в мясе) — перебирает теперь своими худыми, длинными пальцами внутренности, выбирая то, что стоит выкинуть, а что может еще пригодится. У рыбака не может быть сочувствия к тому, что должно помочь ему выжить. И Фабиан тоже вынужден действовать настойчивей, ведь иначе Хиро ему и вовсе ничего сам не пожелал говорить.

— И спасибо за предложение о еде. Я поем, а ты занимайся спокойно своим учеником. Больше обещаю не “шуметь”, чтобы наверняка никто не обратил внимания на еще один магический фон рядом с вами, — на последнем он чуть искривляет губы в легкой усмешке, отмечая как будто словами тот факт, что ученик у Такахиро не слишком уж и внимательный, раз не уловил всплеск энергии, которая все ж легла хоть малой рябью на поверхности, каким бы сам Фабиан не был осторожен. Но быть может, это было просто везенье, а Фабиан не был глупцом, что усомнившись в чужих способностях, после на подобном обжигается. Нельзя недооценивать того, в ком есть магия — даже если он юн и не опытен. А за год общения с Такахиро, Фабиан и вовсе сейчас не мог сомневаться в перспективе умений мальчишки, которого его друг взялся учить. Тот слишком ценит себя, чтобы тратить время на дураков.

Фабиан сдерживает обещание, ведёт себя тихо, никак более не касаясь магии. Он был даже немного рад тому, что израсходовал не мало энергии и теперь мог ощущать усталость, дающую ему возможность держать себя на месте, чтобы после, когда Такахиро освободится, быть готовым вновь со всей отдачей пробовать с ним новое — искать пути, до которых самостоятельно дойти не сможет. Вверяя этому человеку магию с той откровенной верой и доверием, что уже не могло возникнуть хоть малого сомнения в самой верности их дружбы — в той самой верности, в которой Фабиан будет хранить и тайну Такахиро. Фабиан не торопится выходить и из спальни, оставшись там вновь в одиночестве, он выбирает для себя одну из книг, хранящихся у Хиро и вместо того, чтобы отправиться все же на кухню, пользуясь предложением об возможности поесть, решив, что может ещё немного подождать. Голод все ещё был слабым, пусть и ел больше суток назад. А вот от воды он не отказался бы. Но, быть может, Такахиро освободится и они поедят уже вместе — тот вероятней всего тоже не ел все последние сутки, потому стоило подумать и о том, чтобы это исправить. К тому же, у Фабиана было ещё очень много вопросов, которые ему хотелось бы задать Такахиро и может, у них как раз выйдет поговорить при совместном приеме пищи. А лёгкая манипуляция, которую он уже проделал, закинув наживку в виде нового в том, чему научился, прося о помощи, только больше должно подстегнуть Такахиро быстрей решиться ответить на заданные ему вопросы, чтобы они скорей могли заняться делом. Чем-то более важным. И интересным. Если, конечно, у Такахиро на это все ещё будут силы. Разве Ян не понимает, что тот так и не спал прошедшей ночью?

У него даже получилось увлечься чтением, чтобы время, медленно идущее, не задушило все его терпение, с которым он должен был ждать, давая Такахиро закончить на сегодня работу с учеником — хоть очень сильно и хотелось толкнуть того под руку, торопя сделать это как можно скорей. Но он умел ждать — научился этому на войне, а после укрепил в долгих плаваньях, где ничего кроме открытой воды больше не было. Кажется, он даже задремал, вытянувшись на своем спальном месте с книгой, что покоилась у него на груди, Фабиан, открыв глаза, понял только, что больше не был в комнате один, но сколько прошло времени и был ли уже вечер, ему было разобрать сложно. Серые тучи и все не прекращающиеся дождь, мешал день с вечером.

— Ты давно закончил? — он одним движением закрыл книгу, откладывая ее и садясь на футоне, подбирая под себя удобней ноги и окидывая Такахиро взглядом, — мог бы меня сразу толкнуть, разбудив, — недовольства в Фабиане не было, но слова все ж звучали с тенью упрека в том, что Такахиро ждал. Хотя быть может, тому это время было необходимо для того, чтобы подготовить себя морально — быть рядом, но пока хотя бы не под внимательным взглядом идзина.

— Пойдем поедим? — Фабиан скребёт пальцами по волосам, зачесывая их назад, приводя их в порядок, — я голоден, — он толкает себя вверх, голосом ставя Такахиро перед очевидным фактом — сейчас они кроме как вещами, в которых нуждаются их человеческие тела, ничем более заниматься не будут. Никакой магии. Пока нет.

любовь моя будет тут

Она — схваченная, связанная, отданная в чужие и жестокие руки, но всё ещё непокорная и несгибаемая. Он негромко выдыхает, когда в их поцелуй страсти врывается строптивый укус: его жертва по-прежнему готова бороться, даже несмотря на то, что руки связаны у неё за спиной, а ноги стянуты вместе. Когда поцелуй заканчивается, он прикасается пальцами к губе, и отрывает от Хлои взгляд только на секунду, чтобы посмотреть, нет ли крови. Он не любит, когда его кусают, но сейчас он смотрит на Хлою с усмешкой. Крови нет, а её строптивость ему даже нравится. Она смотрит на него с вызовом, и это вызывает приятное волнение. Он касается её губ указательным пальцам — не слишком долго и очень осторожно на случай, если она попытается укусить, останавливает палец на подбородке и улыбается:

— Это я тебе ещё припомню.

Он слегка выходит из образа, не произносит это ни строго, ни угрожающе, он улыбается ей игривой улыбкой мальчишки, чтобы дать понять: то, о чём он говорит — тоже не больше, чем игра. Он не причинит ей вреда. Он думает: прекрасно было бы подвесить её почти вниз головой и тогда отшлёпать, но едва ли она сможет долго провисеть вниз головой. Да и лупить её тогда стоило бы совсем не рукой. Тогда…

Он смотрит на неё, оценивает — недолго, всего пару секунд. Будь он в привычном ему амплуа, с привычной к связыванию моделью, он и действовал бы в куда более классической манере. Но он знает более мягкие узлы. Он поднимает с постели два мотка верёвки, для бёдер и для груди, и опускается перед Хлоей на колени. Распутывает верёвку на ногах, перебрасывает её через плечо, оборачивает вокруг талии, собирая первые складки на рубашке, продевает концы верёвки через петлю, почти деликатно задирает рубашку на Хлое, полностью обнажая бёдра и бельё, и оборачивает верёвку вокруг бедра — сделав петлю, верёвка поднимается вверх, делает оборот над ягодицами, и он делает такую же петлю на втором бедре и подводит верёвку к талии, откуда начал обвязку. Крепит верёвку чуть ниже петли и повторяет те же петли, чтобы они держали надёжнее: второй оборот, затем — третий, каждый раз переплетая верёвки на бёдрах и ниже талии в изящные ромбы. На середине третьего оборота обходит он её, чтобы зафиксировать и скрепить две части верёвки сзади, возвращается обратно и заканчивает фиксировать бёдра. Остаток верёвки оборачивается вокруг ромба у талии — он закрепляет верёвку там и прячет концы. Это не шоу, и зрителей нет, а ему не нужно быть в образе, и он позволяет себе всего на пару секунд прижаться губами к этому узлу в самом низу живота. Хлоя хочет этого, хочет его прикосновений — в этом он уже не сомневается. Вторая верёвка крепится на верёвке на талии, и он ведёт её выше — пропускает под верёвками на груди, ведёт за спину, обвязывает вокруг узлов и возвращает верёвку обратно: с другой стороны шеи, обернув в узелки над грудью и под ней, и дальше — к узлу на талии. Хироки поправляет обвязку, проверяет, как она держится и не перетягивает ли бёдра, поддёргивает тут и там рубашку, чтобы складки были эстетичнее. Он сдвигает получившийся «ромб» из верёвок на бедре вбок с обеих сторон — третья верёвка завязывается на «ромбе» справа, и Хироки нежно поглаживает Хлою по бедру, прежде чем заставить её поднять ногу.

— Всё хорошо. Я тебя держу, — тихо говорит он и перекидывает верёвку через балку.

Сейчас он уже не дёргает верёвку так сильно и тянет почти плавно — бёдра Хлои поднимаются выше, и он останавливается, когда натягиваются обе верёвки: и закреплённая на спине, и на бёдрах. Следующая верёвка затягивается немного выше колена, и он перекидывает и эту верёвку через балку, чтобы поднять ногу как следует, и время от времени бросает взгляд на лицо Хлои, проверяя, как она. Новая верёвка уходит на то, чтобы зафиксировать согнутую в колене ногу узлом футомомо: два оборота и узел на лодыжке, не перетягивая её, несколько аккуратных спиралей до колена — выходит четыре аккуратных оборота. Обычно он делает всего два, редко три, и они выглядят грубее и небрежнее, но сейчас с его внешностью можно прибегнуть к большему изяществу — Хироки быстро завязывает узлы на каждом обороте (нарочно сделав их с внутренней стороны бедра, чтобы иметь возможность прикоснуться к Хлое там, где кожа нежнее всего) и оборачивает конец верёвки, пряча его. Пускай она чувствует каждое его прикосновение. Пускай теряется в собственных ощущениях: в грубости верёвки и в его ласковых касаниях и поглаживаниях, пускай задаётся вопросом, что же из этого ей нравится: его ласка или его грубость? И пускай она жаждет его грубости так же, как жаждет ласки, потому что они идут рука об руку. Осталась вторая нога, и в целом они закончили — он проводит пальцами по плечу Хлои, убирает волосы с её лица, наклоняется к ней, как будто хочет поцеловать, но так и не делает это: как знать, вдруг она укусит снова? К тому же она ещё не расплатилась за прошлый укус.

Ещё один футомомо на второй ноге — и больше Хлоя не касается пола. Она покачивается на верёвках, и Хироки медленно ложится на пол, чтобы её лицо было над его лицом, и он мог насладиться её беззащитным видом. Волосы падают ей на лицо — хочется протянуть руку и убрать их, и он действительно протягивает руку: он прикасается к ней кончиками пальцев и касается верёвок на груди.

Ты не можешь ничего сделать. Тебе не нужно ничего делать. Тебе не нужно думать о прошлом и о будущем, не нужно искать выход, не нужно бояться, переживать и рефлексировать, не нужно мучить себя вопросом, что делать дальше — у тебя есть тот, кто взял на себя всю ответственность. Сейчас ты можешь позволить себе просто быть. Ты свободна. Это — мой подарок тебе, это — то, как сильно я способен любить тебя. А что другие? Хоть кто-нибудь из них способен дать тебе то же, что отдаю я?

Поднявшись на локтях, Хироки не скрывает того, что он тянется к ней — но снова без поцелуев. Вместо этого, поднявшись с пола, он сжимает верёвки у самых узлов и поворачивает — когда он убирает руки и отступает на шаг, верёвки раскручиваются обратно, и связанная Хлоя делает в них оборот и покачивается снова. Он заходит ей за спину, собирает её волосы, запускает в них пальцы и осторожно сжимает.

— Кусаться плохо, милая моя, — он наклоняется, чтобы шепнуть ей это на ухо.

Его ладонь ложится на её бедро и соскальзывает к ягодицам. Поглаживает, как будто он хочет приласкать её за этот укус. Он не спешит. Указательным пальцем сдвигает трусики слева и справа, чтобы открыть больше кожи, не обнажая её совсем. Первый шлепок осторожный — чтобы они оба распробовали. Хлопок выходит негромким, тем более что на Хлое всё ещё бельё. Следующие шлепки тоже скорее игривы: он даёт Хлое привыкнуть. Он сжимает покрасневшую кожу пальцами, разогревает мышцы, снова похлопывает раз или два. Потом он шлёпает сильнее — шлепок превращается в звонкий хлопок, и за ним следуют ещё несколько хлопков, пока кожа не порозовеет. Он держит Хлою за волосы, заставляя её смотреть прямо перед собой, не даёт ей дёргаться и вертеться и продолжает шлёпать её — последние шлепки не просто звонкие, но и сильные, и он не спешит убирать руку после каждого громкого хлопка и всей ладонью впитывает жар покрасневшей кожи. Наконец, он останавливается. Выпускает её волосы. Опускается перед ней на колено. Снова заглядывает ей в глаза. Тогда-то он даёт волю своему желанию. Он ловит её губы своими и целует её с тем же отчаянием — может, даже с большим, потому что…

Чувствуешь это? Чувствуешь, как отпущенное нам время стремительно и неумолимо утекает от нас, потому что в моей власти связать тебя, но задержать его я не в силах? Я бы затянул его самыми жестокими узлами и оставил тебя здесь, со мной. Я целовал бы тебя. Я любил бы тебя. Я был бы рядом с тобой.

Этот поцелуй — долгий, глубокий, жадный и сладкий, и он падает в этот поцелуй с головой.

— Anata no tonari ni isasete kudasai, — шепчет он, и это всё, что он может разрешить себе, кроме их долгих взглядов глаза в глаза. Ей незачем знать, о чём он думает и в какую бездну смотрит, когда она находится в его недолговечной власти.

Он целует её снова, обхватывает её лицо ладонями, и по его телу проходит дрожь наслаждения: она здесь, с ним, и она в его руках.

— Ты ведешь себя, как ребенок. Тебе придется с ним поговорить. С ними… всеми. Я понимаю, ты…

А ты стоишь у двери в комнату своей сводной сестры, наглым образом подслушивая ее разговор с подружкой, успевая при этом скролить ленту в твиттере. Историю про рыжую ты знал только в общих чертах, а Мия мастерски уворачивалась от твоих вопросов, вероятно, желая не выдавать секретов подруги и довольствуясь твоей реакцией. Тебе, как и всем, было очень интересно, а еще это было в твоем стиле — соваться в чужие дела, плюс ты просто физически не мог пережить тот факт, что Мия по умолчанию знала обо всем больше тебя. Рыжая же как будто нарочно тебя избегала и это больно подстегивало.

— Вилл, они же католики…

Нахмурив брови, ты стоишь и пытаешься что-то разобрать в их словах, вырывая среди девичьего смеха и тихой музыки лишь обрывки фраз. Толком понятно ничего не было, но ты настолько увлекся своим занятием, что не услышал, как на первом этаже громким оповещением запищала духовка. Едва успеваешь отлепиться от двери и быстро завернуть за угол, когда кто-то проворачивает ручку и открывает дверь. В руках вибрирует телефон уведомлениями и ты сжимаешь его в ладони, чтобы тебя не спалили.

— Бля...

Прячешься за шкаф у стены, затаив дыхание и отсчитывая шаги до лестницы, однако они резко обрываются на середине и ты слегка выглядываешь из своего укрытия, пытаясь понять, что вообще происходит. Вилка? На лице недоумение, которое нарастает сильнее, когда та заходит в твою комнату. Она там была меньше минуты — ее спугивает поднимающийся по ступенькам Амир, а ты сверлишь ее рыжую макушку подозрительным взглядом. Мелкий, кстати, заметил ее спешку и деловито огляделся по сторонам: сначала на тебя, потом вниз на рыжую, на твою открытую комнату, на ноут, а потом вдруг понимает, что ему это все неинтересно и идет дальше к себе, игнорируя твой удивленный на него взгляд.

На  твоем ноуте — сомнительный сайт с сомнительным содержанием. Твой скепсис и здравый смысл все еще боролись с правдой, которую ты недавно узнал. Вопросов было много, задать их было некому. Отец молчал, а делиться с кем-то подобным по твоему мнению было глупо, потому что ты и сам не знал, во что теперь стоило верить.

Ты и не предполагал, с чего эта поездка начнется и чем закончится.

a week ago

Летние каникулы в твоем колледже начались с успешной сдачи всех курсов, а значит, ты мог позволить себе заслуженный отдых. Не сказать, конечно, что ты утруждал себя дополнительными занятиями или чем-то типа того, но так или иначе приехать в родительский дом было твоим долгом этим летом — ты ощущал в какой-то мере тоску по семье и по всем домашним штукам, от которых ты успел отвыкнуть за практически год учебы в колледже. Было в этом для тебя что-то особенное, возвращаться домой уже во взрослой роли, ощущать вайб той самой взрослости и окончательной самостоятельности, чувствуя при этом, что тебя здесь ждут.

Ага, именно ждут.

— А это что еще за коробки?

Скидываешь рюкзак с вещами на пол и оглядываешься в своей заставленной всяким не твоим хламом комнате.

— Отец съехал с мастерской и скинул сюда все, — мелкий пожимает плечами, наблюдая твою недовольную гримасу, — а потом забыл.

Тут было много чего, хотя у вас в доме всегда было много чего, так как отец привозил всякое из своих «духовных» поездок, заставляя и захламляя этим добром углы и пространство дома, однако эти вещи выглядели совсем иначе — подрамников и свернутых холстов единицы, в основном коробки и пластиковые контейнеры в огромном количестве, странно подписанные непонятными символами. За все время в мастерской ты ни разу в ней был, хотя и узнал о ее существовании не так давно и по чистой случайности — просто квитанцию за аренду перехватил быстрее отца.

Лениво просматриваешь содержимое коробок, с удивлением отмечая про себя, как много здесь было непонятного хлама: пачки благовоний, кристаллы, какие-то склянки (в одной из них было что-то похожее на кровь, но проверить ты не рискнул), лапки куриц, карты с непонятными символами, чаши, веревки, кинжалы, талисманы, амулеты и... хрустальный шар, который с грохотом выкатился из войлочного мешка и ты едва успел его поймать. Еще немного, и он выкатился бы из комнаты по крутым ступеням вниз с огромным риском разбиться.

По ощущениям стекло скользкое, но сам шар тяжелый, прозрачный. Вертишь его в руках, наблюдая за тем, как внутри стекла начинает роиться густой клубок дыма, похожий на живую пыль. От удивления и неожиданности, ты хочешь скинуть предмет из рук, но он как будто прирос к твоим пальцам и взгляд от дымки отвести невозможно — еще секунда и ты видишь в нем будто свое отражение, но оно двигалось вне настоящего времени — как видео в шаре, пусть для тебя одна только мысль об этом была бредовой.

— Ян, что ты тут делаешь... — эхом из шара звучит в твоей голове голос отца и его тон претензионный и такой, будто он не хотел тебя здесь видеть или даже вообще не рассчитывал, — что ты делаешь в своей комнате?

Картинка в шаре становится на пару секунд ярче и четче, ты видишь, как он отбирает у тебя из рук шар, но уже не слышишь голоса — они лишь гулом отзывались в черепной коробке, потому что тебя отвлекают чужие шаги в коридоре. Ты просто теряешь концентрацию, поэтому серый мираж начал медленно затягиваться, как бы ты не пытался его вернуть, встряхивая его в руках.

— Ян, что ты тут делаешь... что ты делаешь в своей комнате?

После того случая коробки из дома со странными предметами пропали, а ты задался вопросом, что за херня то была. Предсказания будущего? Чего, для чего, зачем и почему? Книги с описаниями магических существ, о которых ты имел представление только из сериалов, книг и фильмов... Конечно же, ты это так просто не оставил, а обеспокоенный тон папы, когда тот отобрал у тебя магический шар из рук, лишь подогревал к этому всему твой интерес, ведь таким серьезным ты его никогда не видел.

Отсюда — странные сайты и не менее странные поисковые запросы в даркнете, которые вывели тебя на информацию о неких манускриптах, которые, якобы, должны были раскрыть всемирную правду об устройстве мира. О медиумах. Магах. Вампирах. И магических шарах, да. Казалось бы, это именно то, что ты искал несколько недель, пытаясь выйти на контакт хоть с одним человеком, который имел хоть какое-то представление о происходящем, но люди в даркнете скрытные и ты теперь это знаешь.

Идти одному в музей тебе не хотелось, звать было некого, но то, что Вилла спалила твою вкладку на ноуте, ты прекрасно запомнил.

— Твоя дека скоро покроется плесенью, а колёса заржавеют, — констатирует Эндрю, когда наблюдает за твоим ленивым классическим кикфлипом.

Вы тусите на площадке около часа, здесь играет тихая музыка из портативной колонки, на асфальте стоят банки с энергетиками и ведутся взрослые разговоры о колледже.

— Подшипники надо поменять, — говоришь ты на выдохе, глухо приземляясь на землю и объезжая полукругом стоящих рядом друзей. Ты останавливаешься неподалёку, берешь свою доску и садишься с ней на бордюр, чтобы посмотреть колеса. Поднимаешь голову, услышав на дороге шуршание шин и замираешь, когда различаешь очень знакомый велик и не менее знакомый силуэт. Вилла? Да, кажется, слишком часто это имя всплывает у тебя в голове с недоумением в интонации. Черная худи, черные джинсы, за спиной бита, и до тебя не сразу доходит, что едет она в сторону парка Бальбоа.

Зато как только доходит, состояние подшипников твоей доски отходят на второй план.

— Я ща, надо кое-что протестить, — бросаешь быстро ребятам, а сам уже выходишь за пределы площадки, встаешь на доску и мчишь следом, старясь при этом сохранять дистанцию.

В том, что рыжую могло это заинтересовать, ты почему-то не сомневался. Другой вопрос был в том, зачем ей это и если твоя мотивация тебе самому была ясна, то какова она была у Виллы — другой очередной вопрос, на который у тебя не было ответа.

Ты резко теряешь ее из виду, когда она пропадает за пышными и темными ветками деревьев в парке, однако когда ты пошел вслед за ней, ты и не предполагал, что наткнешься на нее так быстро.

— Охренеть, — выдыхаешь не менее испуганно, — если для тебя нахождение сзади — подкрадывание, то я даже не знаю, как мне стоит передвигаться тогда.

Звучит, как претензия, а еще ты очень хочешь ее спросить, какого черта она тут забыла ночью, но не делаешь этого — ты ведь и так прекрасно знал ответ. Смиряешь ее внимательным взглядом с головы до ног, тебе было чертовски интересно, какой у нее был план и были ли он вообще, ведь проникать ночью в музей это не то, чтобы опасно, а просто непросто безрассудно. По твоему мнению.

— Было бы проще остаться до вечера в музее, чтобы не искать сейчас способ в него попасть — тут везде камеры и внутри охрана, — бузишь шепотом, будто вас кто-то может услышать, но все равно продолжаешь идти за рыжей, сжимая подмышкой доску. То ли ты за нее беспокоился, то ли то была личная выгода, а может и все вместе — пока не ясно.

— Очевидно, что идти через парадный вход не вариант, — с насмешкой заключаешь, осматривая фасады музея на предмет хоть какой-то лазейки, но везде было глухо, — впрочем, как и лезть в окна.

Когда вы проходите к задней части музея, то ты замечаешь кое-что более интересное: пару рабочих в касках сидящих на ящиках у металлической двери в подвал. Они выглядели так, будто только начали работать и уходить не собираются — ночная смена, все дела.

Хватаешь Виллу за запястье, утягивая в кусты, чтобы не спалиться, а сам пытаешься разглядеть, висел ли на двери замок. Его там не было, хотя двери и были закрыты.

— Не факт, что в подвале чисто, но есть идеи, как их отвлечь? — спрашиваешь ее, опуская взгляд на ее лицо, которое ты едва мог разглядеть в желтых лучах далекого фонаря. Вспоминаешь вдруг про то, как она наглым образом зашла в твою комнату, а потому не упускаешь возможности ее доебать, ведь давно хотелось.

— Кстати. Много интересного прочитала? — начинаешь издалека, но ты был уверен, что девушка поймет, о чем конкретно шла речь, — может поделишься, а то не понятно, с каких пор тебя интересуют музейные экспонаты.

— я ухожу! — недостаточно громко, скорее по привычке или для очистки совести; он даже не уверен, что киллиан где-то в доме. оливер плотно закрывает дверь спальной, прежде оглядываясь на царящий в комнате полумрак. поправляет ворот джинсовой куртки, дёрнув за него, а после за ремень поясной сумки, в ней все самое необходимое: id, кредитка, немного налички и телефон. несмотря на предупреждение, он старается убежать из дома как можно тише и быстрее. вероятно, это просто очередная его привычка или нежелание оправдываться. опека брата кажется ему странной. он не привык к контролю, несмотря на то, что в какой-то момент его стало значительно больше. каждый из семьи стремился показать оливеру свою заботу; доказать ему, что они тоже причастны к его жизни, интересуются, беспокоятся. он лишь пожимает на все это плечами и говорит: ок. а после обязательно говорит, все нормально, мам, все реально хорошо. она всегда есть на всех звонках. и она верит, уточняет, не снятся ли ему кошмары и оливер отрицательно качает головой все с той же, будто намертво приклееной к его губам, улыбкой. она кивает, будто её это устраивает и они отключают видео-чат. и так изо дня у день, пока не наступает "фо" — фаза охоты. так это называет сам оливер.

в такие дни он старается как можно меньше времени проводить наедине с киллианом, с кем бы то ни было, в принципе — боится причинить вред, но есть исключения. исключение.

в дни охоты все становится острее, ярче. резкие запахи сводят с ума; оливер чувствует как пахнут люди — горькие запахи, приторные, сладковатые, он чувствует это даже под шлейфом дезодарантов, дорогого парфюма и прочих вещей; звуки, источник шума которых может находиться в другом конце дома, заставляют вздрагивать. он точно знает ритм сердца брата и соседей, ему не нужно видеть или чувствовать, достаточно чуть прислушаться, чтобы понимать, кто из них вернулся домой в то или иное время.

тяжело. это будто жизнь в другой реальности, на другом уровне восприятия. сам оливер на другом уровне. к этому невозможно привыкнуть или прикинуться, что тебе ок; это инстинкты, которые управляют тобой, не наоборот.

он знает, как бьётся сердце хантера в обычном ритме и как может биться. знает, что они похожи. крайне мало, но зверь чувствует зверя. ему любопытно и оливер не может сопротивляться. они как будто изучают друг друга. сначала олли пытался поступать также со своим зверем; он до сих пор не знает его и дико до одури, до сорванного голоса и содранных ногтей боится. вендиго забирает себе его сознание и разум. выворачивает наизнанку всеми самыми низьменными желаниями и инстинктами.

каждый раз после он морально выпотрашен, ему приходится собирать свое человеческое я по крупицам и лоскутам. иногда ему кажется, что проще было бы уступить зверю, но что то выдергивает его обратно снова и снова. возможно, кто-то.

к назначенному месту оливер приезжает на метро.  неспешным шагом направляется в сторону ориентиров, указанных хантером. этот район выглядит так, будто именно здесь находят все неопазнанные трупы чикаго — мост, пустырь, дорога с фонарями, горящими через один. хантер говорил про "ночную прогулку" на байке, но не вдавался в детали, которые всплывают по мере приближения кима к месту сбора — гонки на мотоциклах. класс. что то подобное он и ожидал, учитывая любовь ю к адреналину и рискам. окей, остаётся только найти хантера в пестрой толпе, впрочем, для вендиго это не сложно — его сердце всегда звучит в одном диапазоне, он всегда использует один и тот же парфюм.

ким идёт сквозь толпу, лавируя между участниками предстоящей гонки и их группами поддержки — девушки в коротких вызывающих юбках и шортах, их топы едва прикрывают пышные груди; оливер задерживается взглядом на одной из таких, она улыбается ему, цепляет за рукав куртки, спрашивает с кем он здесь.

— не один, извини, — осторожно избавляется от её цепких когтистых ручек, которыми она уже успела обвить его предплечье и идёт на знакомый запах.

парни, здесь выглядят то ли как герои из клипов wes delux, то ли черт знает откуда они — bad boy luxury style. ким мысленно усмехается, на их фоне он будто заплутавший мальчишка, перепутавший адрес вечеринки. возможно, так оно и есть. оливер все ещё не уверен, что это хорошая идея — наблюдать за проносящимися мимо байками; все равно, что дразнить кошку игрушкой на веревочке. с одним лишь отличием, что кошка под 39 дюймов в холке, а её зубы способны раздробить бедренную кость человека.

хантер стоит, опираясь о свой мотоцикл. выглядит увереннее многих, кого успел зацепить взглядом оливер. на губах рисуется улыбка и олли делает уверенный шаг вперёд, обходит несколько человек, рассматривающих мотоцикл и его владельца.

— у тебя уже тоже есть свои фанаты? армия поклонников. меня не захейтят за, — он усмехается и щипает его пальцами за бедро, слегка прихлопнув ладонью после, — доступ к телу? — посмеивается, задерживая взгляд на его лице.

хантер — это странная история. оливер до конца так и не разобрался, как он появился в его жизни, но это один из немногих людей, кого он мог бы назвать своим другом. и чуть ли не единственный, кто знает кима другим, каким он обычно не позволяет видеть себя, такой опыт для кого бы то ни было с вероятностью 99% был бы фатальным. но не для ю.

— ты не сказал, что будет заезд, — оливер окидывает пребывающую толпу взглядом, — и ты участвуешь. я думал, это "приватная вечеринка". — он усмехается ничем не выдавая внутреннюю тревогу, но после подаётся к нему чуть ближе, знает, что он слышит, для этого даже не нужно тянуться к его уху.

— слишком много людей. — в голосе чувствуется нескрываемое беспокойство, ким снова оборачивается, скользит взглядом по лицам, стараясь не фокусироваться ни на одном из них. нервно облизывает кончиком языка губы, прикусывая их.

— ханти, — кладет ладонь на его предплечье, сжимает пальцы чуть выше локтя, — ты уверен, что это была хорошая идея? приводить меня сюда?

оливер опускает взгляд; эти вопросы звучат эгоистично, он это понимает. хантер позвал его не только для того, чтобы развлечь и отвлечь меланхоличную драма квин от страданий по себе любимому.

разжимает пальцы, опуская руку.

— извини, — усмехается, будто опомнившись. — я, наверное, просто растерялся от количества людей. большие ставки? — улыбается, переводя тему. — если бы я знал, где их принимают, поставил бы на тебя последние пятьдесят баксов, — все ещё посмеиваясь.

Может быть, они просто слишком опоздали с тем, чтобы спрятаться. А может, светящееся как десяток католических святых существо на самом деле не нуждается ни в каком освещении и увидело их уже давно. Так или иначе, им не помогла даже попытка скрыться, убраться с пути того, что приближалось к ним — существо никуда не спешило, но, подойдя ближе, обнаружило их сразу — просто завернуло за колонну, за которой они скрывались, и обнажило острые, мелкие, частые зубы.

Они с Норманом, только что державшиеся плечом к плечу, отскакивают друг от друга, как столкнувшиеся шары для бильярда, чтобы не дать попасть по себе, не мешать уворачиваться и, что ещё важнее, не лезть под удар. Томохиро делает пару шагов назад, отступая, и сплетает защиту вокруг беззащитного сейчас друга — почти сразу по нему приходится удар такой силы и ярости, что уже на втором ударе Томохиро ахает и сильнее сжимает удерживающие плетение нити, боясь выпустить их и позволить щиту рассыпаться. Норман в это время отвлекает существо почти самоубийственными ударами — этого времени достаточно, чтобы бросить в противника хоть что-то, потому что едва ли его можно прикончить сталью. От звона, с которым сталкиваются меч и когти, по коже пробегают мурашки (из чего вообще сделаны эти когти?), и Томохиро, наконец, вливает в дымчатый, едва видный обычным зрением «Кнут» достаточно силы, чтобы обитатель дворцов почувствовал удар.

От первого удара существо уворачивается всё с той же неожиданной для его размеров прытью, под второй подставляет костлявую лапу, но зато третьему, хитро скрученному, всё же удаётся достичь цели — плоть (или, скорее, то, что притворяется плотью, судя по тому, чем истекает существо после удара мечом) начинает оплывать, как восковая, обнажая серые кости, существо визжит, обнажая вполне человеческие (не считая мелких и частых резцов) зубы и беснуется, размахивая лапами и хвостом. Он успевает увидеть, как Норман увернулся от удара и подобрался совсем близко для собственного — но так и не понимает, зацепил ли он противника. Зато следующий удар, который он получает, оказывается такой силы, что наложенный на Нормана щит разлетается на тысячи осколков, а Томохиро со стоном отступает на полшага, чтобы восстановить равновесие: его почти оглушает откатом от лопнувшего плетения. Дворцы вгрызаются в него зубами и высасывают каждую крупицу, которую могут получить — всё, что ему не удаётся удержать при себе и закрыть от Хаоса. Как он мог так долго не замечать этого в прошлый раз? Он хватает воздух ртом, жмурится, отступая от визжащей твари, резко, с силой останавливает текущую потоком магию и поспешно собирает вокруг себя новый щит, пока то, что вышло на них в сердоликовых залах, не напало снова. Норман! Ему нужно прикрыть Нормана, пока ещё есть что прикрывать, пока они не оказались слишком далеко друг от друга.

Его приводит в чувство острая, чистая боль: это с десяток острых костей скелета хамелеона прошивает его кожу, как будто входит в тонкую ткань, и эта боль развеивает шок отката.

Он протягивает руку к Норману и накрывает их новым щитом, бросаясь следом — но тут сердоликовые залы освещаются все разом, как от ярчайшей вспышки, так, что глазам становится больно от переливов света на тысячах гемм. Свет перетекает по колоннам снизу вверх, утягивает за собой взгляд, и, посмотрев вверх, Томохиро замечает, что выше, туда, куда они не светили фонариком, догадываясь, что луч света всё равно не добьёт до потолка, натягиваются такие же красные, будто бы созданные из того же камня нити гигантской паутины. И там, где нити паутины переплетаются и образуют узор, сидит нечто огромное — гораздо больше светящегося существа. Заметило оно их только сейчас — или следило всё то время, что они шли? Белое матовое тело резко выделяется среди сверкающих алых гемм и кажется чужим здесь, но паутина говорит об обратном. Гигантский паук двигается медленно, но парой секунд позже камнем срывается вниз. Он обрушивается на воющее существо, смяв его и вдавив в пол, так, что восковая плоть обнажает кости, съезжая с них, втираясь в пол, и кости ломаются под чудовищным давлением с хрустом, пока не раскрошатся, не в силах больше держать конвульсивно дрожащее тело. И снова наступает тишина. Паук приходит в движение — вытирает, как будто в отвращении, испачканные воском ноги о пол, подбирается ближе к разбросанным костям и замирает ненадолго. После короткой заминки его лапы вытягиваются, а тело разворачивается каким-то противоестественным образом, пока паук не превратится в высокую, в пару-тройку человеческих ростов, фигуру, укутанную в тёмно-красную тонкую кожу. Одной из ног он шевелит рассыпавшиеся кости, оставшиеся от трёх скелетов, но по его лицу (если можно назвать это лицом) невозможно понять его чувства. Он обламывает несколько костяных наростов на своём теле и собирает из них что-то, что Томохиро не может разглядеть, но уже догадывается о том, что увидит. По длинному телу быстро сбегает новый костяной паук — крохотный в сравнении с создателем, но всё-таки размером с собаку, пускай и не самую большую. Перебирая лапами, паук устремляется куда-то по залам, замирает и, повернувшись, поднимается на задние ноги, нетерпеливо щёлкнув жвалами. Бывшее пауком создание в это время чуть кивает им, делает шаг назад и приглашающим жестом жестом указывает в ту сторону, куда ушёл паук.

Томохиро почтительно кланяется в ответ — и щиплет Нормана за руку: просто на всякий случай, если тот не догадается.

— Теперь, по крайней мере, ясно, чей это был зал, — шепчет он, когда они уходят подальше, хотя и понимает, что старания его бессмысленны, и, скорее всего, его шёпот слышен здешним хозяевам так же хорошо, как и крик. — И, возможно, почему оно отогнало светящуюся тварь.

гроб гроб кладбище пидр