начало сентября 1963, Нью-Джерси
Это могла быть вторая кантата Баха, где легкий хаос дисгармонии мешается с мольбой, обращенной к Всевышнему. Но репящий звук автомагнитолы сводит на «нет» потугу заполучить прошлое с красивой картинкой. Ён упирается лбом аккурат в середину руля, не боясь разрушить атмосферу погруженности в главных героев — сигнал давно не работает, как не работает справно динамик репящей магнитолы, безпонтовый одометр и жизнь, разодранная в края после вальпургиевой ночи. Он прикрывает глаза и думает, что есть свое очарование в просмотре фильма вне четырех стен, когда нет этих выхолощенных клише, когда есть хот-дог с охотничьей сосиской и чувство реальности, заполняющее пространство звуками — яркими и насыщенными. Ёну нравится происходящее, тот неспешный темп, что скользит по экрану и рассказывает как важно иметь связи со всякими волками в полицейской шкуре, овцами — в офисных платьях, и крысами в любом прикиде. Как важно быть осторожными и внимательными, чутко относиться к знакам судьбы и ловить тенденции рынка по ту сторону закона. Если кратко — иметь крышу, иметь иметелей этой крыши и вовремя обновлять подписку, чтобы казалось, что все обоюдно и полюбовно. Ён запомнит эту простую истину, но вспомнит ее через полвека, сам не понимая почему не пришел к этому раньше. (Понимая, конечно).

Время близится к полуночи, еще треть пути и будет двенадцать, возле машины из неоткуда появляется человек. Ён чувствует, и внутренне, и втягивая носом воздух, что это действительно просто рабочий, который достаточно ответственный гражданин, чтобы поинтересоваться, а что это за девушка на соседнем сиденье, а почему она без сознания на интереснейшем фильме про гангстеров, Америку и любовь, погубившую треть каста. — Она просто спит, — отвечает Ён и видит, как в сомнении сходятся брови на переносице, и добавляет для убедительности, — ну, правда, спит. — Ему не верят (почему-то), обходят машину стороной и будто тянут руку, чтобы удостовериться самолично. Ён сдавленно выдыхает и смотрит на спящую рядом Джун. — Не стоит. Суицидникам не сладко приходится на седьмом кругу, — останавливает до того, как сталось бы поправимое, но весьма не вовремя. Лучше он сам. — Так, солнышко, не обессудь, — Ён аккуратно, с толикой нежности треплет Джун по щеке. Хлебные крошки в районе ключиц, пятна написанные желтым и красным, в тон смертникам на Голгофе, на кожаной куртке и безмятежность сметает в раз раздосадованный свет фиолета. Что за актриса, и не спала же, и слышала все. — Поздоровайся с добропорядочным гражданином номер два за эту неделю. Как насчет полдника? На ужин я уже заказал маргариту.

середина июня 2012 года, Сан-Диего
— Это идиотизм, — все тот же резкий, полный неприкрытого раздражения голос Джун отрывает Ёна от заполнения бланка. Он отвлекается, не доводя «естественных» до окончания, и капля индийских чернил мажет ближайшие строки. Ён опускает взгляд, придирчиво разглядывая неравные в размере буквы, вот-вот готовые пуститься в пляску Витта, и думает, что, в принципе, монотонная работа должна успокаивать, вводить в транс, заклиная душу и разум на мир-труд-май.

Латунный корпус мнется, чернила заполняют треть листа, и Ён со вздохом ставит крестик на тыльной стороне кисти — «купить новую ручку». И седативы. — Не спорю, — он подымает взгляд на Джун, подымается следом и замирает рядом с ней, по диагонали вчитываясь в заключения дока. Покорно кивает головой, соглашаясь, ведь сказанное — правда, идиотизм, возведенный в квадрат на квадрат за скобками. — От кого у нас эти сводки? — Ему не нравится качество, ему не нравится отношение исполнителя, и нужно знать, кто будет получать по рукам за плохо сделанную работу. Что Джун, что Ён из другой категории стервятников, они питаются падалью высшего сорта, не мусором, где есть рандом, где нужно тратить больше времени на огранку, когда существуют простые пути. — От Тревора, кажется? Плохо работает, — Ён вторит свои мыслям и наблюдает как фырчит Джун. Вполне оправдано, вполне в характере, и Ён гадает на кофейной гуще, когда же придет судный день, когда же ей наконец на-до-ест. Когда ей надоест по-настоящему. — М? — он опускается ниже и ближе, повторно пробегаясь по деталям заказа, и хмыкает удовлетворенно. — Резные лилии, переплетенные с ангелочками звучат заманчиво. Вот позолота ляжет убого. Как думаешь, закос под старину поправит... — Ён глотает вопрос и щелкает языком в задумчивости. Мыслями он уже на заднем дворе у своей мастерской, в окружение древесины, разномастных резцов и стамесок. Малайский падук доставят в начале недели — два дня восхождения к эшафоту, чтобы в преддверии понедельника соскочить, что ж, не так уж и плохо. А будь старина чуть покрепче, уикенд мог сложиться иначе.

— ...почему мы все это делаем?

Когда-то Джун сказала ему: «ты пес по всем признакам, кроме верности». И оказалась права и не права в равной степени. Ён часто увлекался чем-то новым. Ён, бывало, изменял своим вкусам, вкусам других людей. Однако, он навеки остается предан и един с тем, кто украл его сердце еще с ранних лет; вне зависимости от его места пребывания, от его нынешних предпочтений и интересов.

— Ты знаешь, — Джун знает. Ей может не нравиться происходящее; ей совершенно точно не нравится происходящее, но причины ясны, как божий день. И Джун знает, что Ён знает, что Джун знает. И так до бесконечности, до множества множеств, но все равно мы возвращаемся к истокам. Ён выдыхает, словно говоря, потерпи еще немного, завтра будет лучше. Их слоган издевательски мигает в ответ. "

Как он не выдыхает от облегчения, когда слышит за спиной хорошо уже знакомый голос Оуэна — это отдельный вопрос. Потому что где-то внутри себя Трэвис совершенно точно выдыхает и даже благодарит Господа за ниспосланную милость в лице одного очень злого на язык легавого, которому самое то схлестнуться с другими легавыми: уж у него это выйдет куда лучше, чем у Трэвиса. Интересно, а эти двое не могут его узнать? А что будет, если узнают?

(Ну да, Трэвис, вот ты его узнал — и что?)

Но это именно то, о чём он просил — умный человек, который умеет думать головой и придумает, что им делать. Они с шотландцем, конечно, прошлись по тому, что каждый должен говорить, если до них доберутся коллеги Оуэна, но одно дело пройтись по этому с Оуэном и совсем другое — пытаться вспоминать всё это в одиночку, да ещё и вот так… неожиданно. Но теперь-то… теперь всё будет иначе.

— От мамки твоей убегал, — тихо выплёвывает себе под нос Трэвис. Не то чтобы его развлекало поминать чьих-то мамок (потому и выходит так неловко), но он знает, как должен вести себя человек вроде него, когда ему задают вопросы, на которые он не хочет отвечать — проходил ещё в армии, а полезно до сих пор. Только окружающие теперь говорят с этим всратым южно-английским акцентом. Даже сраный шотландец.

Он мрачно наблюдает за тем, как Оуэн выкидывает сигарету и позволяет надеть на себя браслеты, дотягивает свою, метким щелчком отправляет её в урну и, выдохнув для приличия в сторону (рано пока нарываться и получать по морде), подставляет легавому руки для браслетов и миленько улыбается.

— Смотри-ка, Оуэн, мальчики по вызову и правда зовут меня на свиданку, — он со звоном потрясает в воздухе браслетами, как будто если их не поднять повыше, Оуэн их не увидит, и громко гогочет над собственной шуткой.

Ну ладно, нарываться — но только чуточку.

Это пиздеть в глаза, да ещё и без подготовки, Трэвис умеет из рук вон плохо. А вот трепаться без остановки, и чтобы всё не о том, о чём нужно — это всегда пожалуйста. Он и нарывается — в бочину ему влетает тяжёлый острый локоть, заставив Трэвиса дёрнуться, мотнуть головой, клацнуть зубами и зашипеть сквозь них. Ударил бы в живот — Трэвис бы пресс напрячь успел, но тут, конечно… гнилой приёмчик.

— Ай, какие у тебя локоточки острые, м-м-м… — не сразу, но разогнувшись, Трэвис щурится, как распоследняя ирландская босота, и даже акцент его становится как будто бы ещё заметнее, когда он преувеличенно озабоченно обращается к ведущему его (как будто он сам дойти не может) к машине копу. — А что, чувак, миссис твоей часто дома не бывает? Не-не-не, ты не подумай никаких угроз! — он ажно ахает, когда легавый награждает его очень недобрым (от такого мухи, наверное, на стенах мрут) взглядом. — Ужо какие тут могут быть угрозы-то? Просто раз твоя миссис тебя обедами не кормит, так может, кого другого кормит, пока ты на службе? Ты бы аккуратней, бабы — они…

Его встряхивают за грудки, и Трэвис весь подбирается, готовясь к удару, а там… потерпеть? самому ударить? Руки у него по-прежнему скованы спереди, и даже со скованными руками он может этого молоденького детектива отмудохать так, что тот ещё не скоро перестанет во рту осколки зубов находить.

— Детектив! — настигает их обоих голос старшего напарника этого вспыльчивого молодчика. — Мистер Моран просто неудачно шутит. Он больше так не будет, иначе мы подумаем, что он провоцирует полицию и оказывает сопротивление. Да, мистер Моран?

Моран смотрит на второго детектива, осклабившись в широкой улыбке, и кивает — размашисто, всей головой, как форменный идиот.

— Да, детектив! — гаркает он — нарочно чтобы молодой поморщился. — Буду нем, как белка, обожравшаяся орехов!

В морду его так и не бьют — только прикладывают макушкой, когда усаживают в автомобиль, «позабыв» подставить руку, как копы обычно это делают, чтобы долбоёб какой-нибудь не рассадил себе башку и не свалил на них, да ещё заталкивают внутрь. И если первое вполне терпимо, то когда Трэвис приземляется на заднее сиденье на задницу, у него перед глазами начинают плясать цветные пятна, и приходится приложить огромные усилия, чтобы не издать ни звука, даром что сам он в это время весь изгибается, лишь бы оторвать зад от сиденья. Опускается он медленно и тяжело дыша — как всегда, на здоровую половинку жопы. Его снова клонит прямиком к усаженному рядышком Оуэну, и он тихо хихикает. Неловко садится, ухмыляется Оуэну, мол, ничего, мы ещё повоюем, и проводит пальцами по губам от одного уголка к другому, изображая молнию, на которую закрыл рот.

Забавно, что младший настолько дёрганный — вроде как примерно их ровесник, можно уже научиться держать себя в руках, а посмотри ж ты. А это ещё Трэвис себя всегда считал слишком резким: скажи ему что про матушку, и он уже с катушек слетает.

— Не понимают люди шуток, — громким шёпотом делится он с Оуэном.

Он был готов слышать правду — даже если бы она была ужасающей и неприятной. Пугающей. Фабиан чувствовал, что правда только такой сейчас и может быть, и раз он запустил пальцы в чужую грудину, вспоров все острым ножом и выпуская внутренности наружу — он не смеет притворяться наивным. Чудес в этой истории не может быть. Как и хорошего конца с счастливым будущим. И то, как Такахиро ждет от Фабиана удара, подобное разве возникает из ничего? У всего есть начало — страх не исключение. И да, он мучает и терзает в эти минуты Такахиро, копошась в его кишках, вытягивая из него правду, хотя, казалось, все понял уже сам и можно было обойтись без деталей, подробностей, без этого мерзкого, причиняя боль необходимостью вспоминать. Так почему продолжает? Только ли потому, что без слов это останутся лишь его предположения? Или все это ещё и потому, что Фабиан ощущает теперь уж и потребность Такахиро договорить все до конца? Так ли это? Или это только отговорка для себя, чтобы оправдаться за свою жестокость в своем желании заставив Такахиро говорить до той черты, перейдя которую, отступать в их дружбе будет уже поздно. Разве это не так? Проявленное любопытство в желании знать все — как проверка того: насколько сильно самому Такахиро нужна их дружба.

И если Фабиану и мерзко, то лишь от самого себя и собственных все ещё сомнений, к которым ему бы больше уже никогда не хотелось возвращаться — но уж точно никак не из-за того, что слышит от Такахиро. Фабиан и взгляда не отводит, когда хозяин этого дома смотрит на него исподлобья, произнося тот вердикт, что вынес женщине, любившей его? Под разгоревшимся светом, что окутал комнату тёплыми оттенками, Фабиан вглядывался во мрак чужих глаз и эта чернота не пугала, а влекла. Хотелось зачерпнуть ее с ещё большей тягой стать её частью. Наблюдая за тем, как она пропитывает и насыщает собой его всего. И Фабиан все это время и не думает ослабевать в том, как собственной магией продолжает создавать видимость объятий. Заметив за собой слишком поздно то, как двинулся ближе — не желая после отсаживаться. Не желая допускать даже тень мысли о том, что ему может быть некомфортно находиться так близко к тому, кто не просто способен свести мстительно близкого человека с ума. Даже пусть Такахиро и не любил жену, но она была отдана ему под его защиту, как любая выбранная женщина для своего будущего мужа — он отвечал за нее. Можно ли сказать, что большая часть вины за все произошедшее лежит именно на Такахиро?

Фабиан не удержавшись кривит губы в тени ухмылки.
О, нет, не просто большая — думается ему — а вся вина лежит именно на плечах Такахиро. Его жена не была виновата в том, что желала его любви  и в том, что эту любовь он ей дать не мог, тоже ее вины не было. Достаточно ли он старался, чтобы полюбить эту женщину? Способен ли Такахиро, с его характером, вообще кого-то любить? Столь сильно, чтобы отказаться был после способен от той свободы, что давала ему внешняя красота его молодого тела? У него бы ее не отняли, не упивайся он той властью, что его внешность ему давала. Фабиан ведь сам испытал ее силу, не так ли?

Но так ли все это теперь важно? Все это произошло задолго до их встречи — все это уже произошло и правда, которую Такахиро ему рассказывает, не для того, чтобы Фабиан начал осуждать этого человека за его жизнь (за поступки и сделанный выбор). Такахиро сам для себя отличный судья и палач, чтобы ещё и Фабиан становился тем кто будет осуждать за уже прожитое.

Он морщится. Столь же несдержанно, как до этого позволил себе ухмыльнуться. Такахиро не замечает иронию в том, что его жена была настолько же мстительна, как он сам? Вот только ума и тонкости в том мстительном плане, усадить (уж вот теперь до конца их жизни) своего мужа на цепь — у нее не хватило. Перегнула. Передавила. Сломала. Она именно сломала Такахиро, той жаждой до владеть им единолично. Не наложив на свежую рану швы, а всякий раз засыпая ее вновь и вновь солью, не на мгновение не позволяя Такахиро забывать о том потерянном им. И мужчина сидящий теперь перед ним — сотканный из боли и страха именно руками его жены. Фабиану не понять? Или он как раз понимает слишком хорошо боль и страх?

Он нарушает поток слов друга, вклиниваясь тихими голосов в своем вопросе:

— Это из-за нее ты ждёшь от меня теперь удара? Подобного, что пережил с ней, — или это даже не совсем вопрос, на который от Такахиро требовался бы обязательный ответ. Фабиан не сдерживая себя озвучивает скорей собственное понимания всего, с чем по итогу столкнуться Такахиро. Что еще Фабиану нужно? Что ещё нужно, чтобы быть уверенным в том, что для Такахиро идзин стал действительно близким для него человеком? Он боится. Боится. Достаточно вспомнить прошедшей ночи. И того, в какой комок боли и страха, сжался Такахиро в руках идзина, когда Фабиан больше не произнося и слова, обнял, чувствуя после того, как его друг плачет.

Фабиан вздыхает. Не тихо. Воздух с шумом входит через нос, проходя лёгкие и после обжигает губы, выдыхаемый через приоткрытый рот. Фабиан тянется за пиалой с саке и быстро выпивает из нее все. Думая в этот момент, что пусть вины на Такахиро все ещё большая часть из того, что с ним произошло — но даже это не причина была изводить его, сводя все его состояние к тому ужасу, с которым теперь он, как под пыткой, держит на себе чужой взгляд. Он ловит себя на вспышки ярости, с потоком ненависти к той женщине, которую никогда не видел, на знал — эти эмоции завладевают им молниеносно, что Фабиан почти забывает о том, что эта вспышка ляжет волнами на магию, которой он продолжает окутывать Такахиро. Он не рвет нити — не дёргает магию на себя, как не одернул бы и руки, потянись сейчас Такахиро к нему и прикоснись. Пусть чувствует. Пусть ощущает все эмоции того, кто требует правды — вот она правда в ответ. Через магию. Это больше слов. Все возмущение Фабиана тем, как Хиро позволил себя загнать в этот угол одиночества. Как он поверил. Злость Фабиана перетекает, как из сосуда в сосуд — стекает искажаясь с ярости на Ренхо и уходит к Такахиро. До сжатых пальцев на пиале, которую так и не вернул на стол после того, как выпил саке. Фабиану очень хотелось ударить Такахиро. Как следует ударить. За то, что позволил с собой так поступить жене. Поверил ей. И магия становится гуще. Насыщенней. Горче.

Он делает вдох и рассеивает туман. Нити рвутся звоном у него в голове. Фабиан оставляет пиалу на стол и поднеся после пальцы к лицу, трет ими переносицу. Минута тишины после последних слов Такахиро о его визитах к жене.

— И для чего? Этими визитами к ней, кого ты испытываешь: ее или себя? Терзаешь. Мучаешь. Разве ее сведенный с ума мозг, способен принимать тебя, как реальность?

Отведя руку от лица, он вновь смотрит на Такахиро.

— Что ж, смысла спрашивать о той, что тебя прокляла, нет? Уж если ты довел до сумасшествия ту, что стала следствием твоей убеждённости, что ты таким никому не нужен, та, что привела к этому… наверняка познала всю твою мстительную натуру с избытком? — он все с тем же любопытством, что и в самом начале (успокоившись?) и нет в его взгляде и намека на осуждения или быть может хоть тени отторжения от подобного факта жестокости в том человеке, которого он не просто считает другом — они далеко не просто друзья. Такахиро для него — семья.

Она — схваченная, связанная, отданная в чужие и жестокие руки, но всё ещё непокорная и несгибаемая. Он негромко выдыхает, когда в их поцелуй страсти врывается строптивый укус: его жертва по-прежнему готова бороться, даже несмотря на то, что руки связаны у неё за спиной, а ноги стянуты вместе. Когда поцелуй заканчивается, он прикасается пальцами к губе, и отрывает от Хлои взгляд только на секунду, чтобы посмотреть, нет ли крови. Он не любит, когда его кусают, но сейчас он смотрит на Хлою с усмешкой. Крови нет, а её строптивость ему даже нравится. Она смотрит на него с вызовом, и это вызывает приятное волнение. Он касается её губ указательным пальцам — не слишком долго и очень осторожно на случай, если она попытается укусить, останавливает палец на подбородке и улыбается:

— Это я тебе ещё припомню.

Он слегка выходит из образа, не произносит это ни строго, ни угрожающе, он улыбается ей игривой улыбкой мальчишки, чтобы дать понять: то, о чём он говорит — тоже не больше, чем игра. Он не причинит ей вреда. Он думает: прекрасно было бы подвесить её почти вниз головой и тогда отшлёпать, но едва ли она сможет долго провисеть вниз головой. Да и лупить её тогда стоило бы совсем не рукой. Тогда…

Он смотрит на неё, оценивает — недолго, всего пару секунд. Будь он в привычном ему амплуа, с привычной к связыванию моделью, он и действовал бы в куда более классической манере. Но он знает более мягкие узлы. Он поднимает с постели два мотка верёвки, для бёдер и для груди, и опускается перед Хлоей на колени. Распутывает верёвку на ногах, перебрасывает её через плечо, оборачивает вокруг талии, собирая первые складки на рубашке, продевает концы верёвки через петлю, почти деликатно задирает рубашку на Хлое, полностью обнажая бёдра и бельё, и оборачивает верёвку вокруг бедра — сделав петлю, верёвка поднимается вверх, делает оборот над ягодицами, и он делает такую же петлю на втором бедре и подводит верёвку к талии, откуда начал обвязку. Крепит верёвку чуть ниже петли и повторяет те же петли, чтобы они держали надёжнее: второй оборот, затем — третий, каждый раз переплетая верёвки на бёдрах и ниже талии в изящные ромбы. На середине третьего оборота обходит он её, чтобы зафиксировать и скрепить две части верёвки сзади, возвращается обратно и заканчивает фиксировать бёдра. Остаток верёвки оборачивается вокруг ромба у талии — он закрепляет верёвку там и прячет концы. Это не шоу, и зрителей нет, а ему не нужно быть в образе, и он позволяет себе всего на пару секунд прижаться губами к этому узлу в самом низу живота. Хлоя хочет этого, хочет его прикосновений — в этом он уже не сомневается. Вторая верёвка крепится на верёвке на талии, и он ведёт её выше — пропускает под верёвками на груди, ведёт за спину, обвязывает вокруг узлов и возвращает верёвку обратно: с другой стороны шеи, обернув в узелки над грудью и под ней, и дальше — к узлу на талии. Хироки поправляет обвязку, проверяет, как она держится и не перетягивает ли бёдра, поддёргивает тут и там рубашку, чтобы складки были эстетичнее. Он сдвигает получившийся «ромб» из верёвок на бедре вбок с обеих сторон — третья верёвка завязывается на «ромбе» справа, и Хироки нежно поглаживает Хлою по бедру, прежде чем заставить её поднять ногу.

— Всё хорошо. Я тебя держу, — тихо говорит он и перекидывает верёвку через балку.

Сейчас он уже не дёргает верёвку так сильно и тянет почти плавно — бёдра Хлои поднимаются выше, и он останавливается, когда натягиваются обе верёвки: и закреплённая на спине, и на бёдрах. Следующая верёвка затягивается немного выше колена, и он перекидывает и эту верёвку через балку, чтобы поднять ногу как следует, и время от времени бросает взгляд на лицо Хлои, проверяя, как она. Новая верёвка уходит на то, чтобы зафиксировать согнутую в колене ногу узлом футомомо: два оборота и узел на лодыжке, не перетягивая её, несколько аккуратных спиралей до колена — выходит четыре аккуратных оборота. Обычно он делает всего два, редко три, и они выглядят грубее и небрежнее, но сейчас с его внешностью можно прибегнуть к большему изяществу — Хироки быстро завязывает узлы на каждом обороте (нарочно сделав их с внутренней стороны бедра, чтобы иметь возможность прикоснуться к Хлое там, где кожа нежнее всего) и оборачивает конец верёвки, пряча его. Пускай она чувствует каждое его прикосновение. Пускай теряется в собственных ощущениях: в грубости верёвки и в его ласковых касаниях и поглаживаниях, пускай задаётся вопросом, что же из этого ей нравится: его ласка или его грубость? И пускай она жаждет его грубости так же, как жаждет ласки, потому что они идут рука об руку. Осталась вторая нога, и в целом они закончили — он проводит пальцами по плечу Хлои, убирает волосы с её лица, наклоняется к ней, как будто хочет поцеловать, но так и не делает это: как знать, вдруг она укусит снова? К тому же она ещё не расплатилась за прошлый укус.

Ещё один футомомо на второй ноге — и больше Хлоя не касается пола. Она покачивается на верёвках, и Хироки медленно ложится на пол, чтобы её лицо было над его лицом, и он мог насладиться её беззащитным видом. Волосы падают ей на лицо — хочется протянуть руку и убрать их, и он действительно протягивает руку: он прикасается к ней кончиками пальцев и касается верёвок на груди.

Ты не можешь ничего сделать. Тебе не нужно ничего делать. Тебе не нужно думать о прошлом и о будущем, не нужно искать выход, не нужно бояться, переживать и рефлексировать, не нужно мучить себя вопросом, что делать дальше — у тебя есть тот, кто взял на себя всю ответственность. Сейчас ты можешь позволить себе просто быть. Ты свободна. Это — мой подарок тебе, это — то, как сильно я способен любить тебя. А что другие? Хоть кто-нибудь из них способен дать тебе то же, что отдаю я?

Поднявшись на локтях, Хироки не скрывает того, что он тянется к ней — но снова без поцелуев. Вместо этого, поднявшись с пола, он сжимает верёвки у самых узлов и поворачивает — когда он убирает руки и отступает на шаг, верёвки раскручиваются обратно, и связанная Хлоя делает в них оборот и покачивается снова. Он заходит ей за спину, собирает её волосы, запускает в них пальцы и осторожно сжимает.

— Кусаться плохо, милая моя, — он наклоняется, чтобы шепнуть ей это на ухо.

Его ладонь ложится на её бедро и соскальзывает к ягодицам. Поглаживает, как будто он хочет приласкать её за этот укус. Он не спешит. Указательным пальцем сдвигает трусики слева и справа, чтобы открыть больше кожи, не обнажая её совсем. Первый шлепок осторожный — чтобы они оба распробовали. Хлопок выходит негромким, тем более что на Хлое всё ещё бельё. Следующие шлепки тоже скорее игривы: он даёт Хлое привыкнуть. Он сжимает покрасневшую кожу пальцами, разогревает мышцы, снова похлопывает раз или два. Потом он шлёпает сильнее — шлепок превращается в звонкий хлопок, и за ним следуют ещё несколько хлопков, пока кожа не порозовеет. Он держит Хлою за волосы, заставляя её смотреть прямо перед собой, не даёт ей дёргаться и вертеться и продолжает шлёпать её — последние шлепки не просто звонкие, но и сильные, и он не спешит убирать руку после каждого громкого хлопка и всей ладонью впитывает жар покрасневшей кожи. Наконец, он останавливается. Выпускает её волосы. Опускается перед ней на колено. Снова заглядывает ей в глаза. Тогда-то он даёт волю своему желанию. Он ловит её губы своими и целует её с тем же отчаянием — может, даже с большим, потому что…

Чувствуешь это? Чувствуешь, как отпущенное нам время стремительно и неумолимо утекает от нас, потому что в моей власти связать тебя, но задержать его я не в силах? Я бы затянул его самыми жестокими узлами и оставил тебя здесь, со мной. Я целовал бы тебя. Я любил бы тебя. Я был бы рядом с тобой.

Этот поцелуй — долгий, глубокий, жадный и сладкий, и он падает в этот поцелуй с головой.

— Anata no tonari ni isasete kudasai, — шепчет он, и это всё, что он может разрешить себе, кроме их долгих взглядов глаза в глаза. Ей незачем знать, о чём он думает и в какую бездну смотрит, когда она находится в его недолговечной власти.

Он целует её снова, обхватывает её лицо ладонями, и по его телу проходит дрожь наслаждения: она здесь, с ним, и она в его руках.

Мадс все так же с небольшим еще желанием идет на контакт, но этого достаточно. Пока уж точно достаточно, чтобы у Нормана все плотней складывалась картина жизни мальчика. Маленькими, очень маленькими шагами, но они все же двигаются с Мадсом к тому, чтобы он рядом с Норман чувствовал себя свободнее. Уже вон в машине сидит с ним, когда в начале знакомства, Норман дверь в кабинет оставлял открытой, чтобы у Мадса были возможности уйти сразу и не думать, что его тут загнали в угол. А ведь Мадс, наверняка, понял, что Норман в силе ему не уступит, чтобы полагаться лишь на нее одну, садясь в машину с мыслями, что если Шарп нападет, то он сможет отбиться. Не сможет. Но и Норман не стал бы нападать в машине, на полном ее ходу, где и для себя самого это небезопасно. Норман бы в принципе выбрал открытый бой, чем нападение со спины (не по доблести это — нападать со спины). Но Мадсу этого, конечно, не откуда знать, а Норман лишь хочет надеется, что мальчик, в принципе, уже понял, что хозяин дома не ищет удачного момента для того, чтобы напасть. Норман чуть скашивает взгляд на Мадса и ухмыляется, когда слышит ответ про университет. Ему в этот ответе слышится нотки бахвальства и Норману определённо нравится, что мальчик этим не просто гордится, но и может вот так — хвастаться. Ведь вероятнее всего, Мадс всего добился сам — этого поступления он добился сам, а значит имеет полное право хвалиться, чего нельзя сказать о тех, кто место получил за счет вложений лишь денежных от своих родителей.

— Копенгагенский, значит? — он ухмыляется чуть шире, не сложно сложить во едино знания обо всех учебных заведениях в Дании с тем, которые по праву считаются лучшими университетами в Европе. Норману пусть и не приходилось беспокоиться о том, какой университет подобрать для учебы детям, но он часто общается с разными профессорами по вопросам касающихся находкам в своих экспедициях, от чего хорошо знает и статусность того или иного университета. Копенгагенский действительно был одним из лучших, где Норман и сам не отказался бы учиться, имей он в годы своей юности такую возможность. Он еще раз бросает взгляд на Мадса, но теперь уже повернув голову и задерживаясь взглядом на его лице дольше. Норман больше не ухмыляется — смотрит внимательно, изучающе. Не в первый раз он понимает, что Мадс все же хорошо оценивает свое состояние и не испытывает лишь раз себя же, полагаясь на какое-то везение. У того все же много лет было в запасе, чтобы понять, как его состояние, при котором он чувствует все раздражение и агрессию с этим, влияет на его жизнь. Мадс не был глупым и это в нем Норману все больше нравится — вся эта его здравость мышления, за которым Норман видит еще и нежелание все же вредить людям. Это все восхищение вызывает все так же, потому что Норман знает жажду смерти хорошо — уж кто по-настоящему может ее понять, так это Норман.

---

— Хочу на танцы! — Елена выскользнула из его объятий, дергая с края кровати рубашку и накидывая ее себе на обнажённые плечи. Норман не спешил вставать следом, двинув головой по подушке, наблюдая за каждым движением женщины, с которой они сегодня все их свидание сразу начали у нее в квартире.  Елена кружилась в пространстве комнаты, запрокинув голову назад, давая темным локонам ее волос распадаться на белой ткани рубашки, которую она так и не застегнула. Норман смотрел бы на нее такую часами, завороженный ее красотой, грацией и лёгкостью. По квартире разносилась тихо мелодия из проигрывателя, доигрывая сторону пластинки, что они поставили прежде, чем заняться сексом и теперь Елена кружилась в такт музыки. Норман толкает себя с кровати, встает. Пара шагов до женщины, что сама дается ему обратно в руки — он ладонь запускает под распахнутую рубашку. Ведет по пояснице пальцами, прижимая ближе и уводя в движении под музыку.

— Тебе придётся тогда отдать мне мою рубашку.

— Придётся.

— И скрыть все это… , — Норман ведет рукой по животу, в ладонь берет женскую грудь, мягко целуя в висок, у самого уха целуя после, — как жаль.

Они еще немного танцуют, под отзвуки мелодии в тишине квартиры и шум пластинки, с которой уже соскользнула игла. Норман отпускает Елену из объятий без желания и тихо смеется, когда она быстро чмокает его в губы, скидывает его рубашку и спешит после в сторону ванны.

---

Он Мадса замечает не сразу, а когда замечает — это оказывается уже поздно? Норман чувствует всплеск магии — удушающий горький запах полыни, хлынувший в легкие, переживающий то сладкое, что он вдыхал в них, когда вёл носом вдоль скулы Елены. От нее пахло еще лучше, чем когда они занимались сексом. Она, наверняка, пользовалась духами, которые невозможно купить ни в каком магазине в мире людей и Норман иногда ловил себя на том затуманенном, что бывает, когда вдыхаешь одурманивающий наркотик. Он бросает взгляд за спину — замечает даже не Мадса, а черное, пляшущие пятно его воронки. Оно Норману не кажется каким-то взволнованным. За столько времени общения с Мадсом, он уж постарался суметь структурировать каждый всплеск его агрессии и того, как с этим работает воронка. Но было в ней и что-то не так.

— Кто-то знакомый? — Елена обратно привлекает внимание, проводя пальцами по шее и задевая после подбородок.

— Мальчик. Работает у меня на ферме, — Норман уводит взгляд от Мадса, смотрит на Елену. Что он тут вообще делает? Разве у него завтра не должно быть ещё одного экзамена? Он чуть нахмуривает брови и вновь бросает взгляд через плечо, — и он должен сидеть, готовится к экзаменам, а не танцевать, — тихо добавляет он, оглядывая и компанию парней с девушками, с которыми в этот момент был Мадс.

— Молодость. Будто не знаешь, насколько у людей она необдуманно тратиться зря, — она шепчет это ему на ухо, а после тянет за собой, что Норман все же теряет Мадса из виду, сосредотачиваясь только на Елене и музыке. Он танцует не хуже самой женщины и она этим пользуется, наслаждаясь его компанией.

И все же, Норман теперь в каждом своем движении, учитывал то, чтобы иметь возможность видеть Мадса. Чувствовалось им в этом всем необходимость — не зря ведь в итоге. Первый удар Норман пропускает. Секунду самую первую начавшийся потасовки, когда Мадс бьет парня, столкнувшись с ним случайно. Случайно. Мадс куда-то поспешил уйти и сам же наткнулся на мальчишку, что так же вот, как сам Норман, танцевал со своей девушкой.

— Иди, — Елена толкает его в поясницу, почувствовав всплеск силы в его фоне и сама шагает больше ему за спину. Норман рывком бросает себя вперед, оттолкнув резко в сторону пару мальчишек, что хотели вмешаться и может взяться в драку сами или только оттащить Мадса от того, на кого тот накинулся. Не до разбирательств Норману было в этот момент. К тому же, попытайся они оттащить Мадса, только больше бы его разозлили. Он склоняется, руку Мадса перехватывает ту, что он заносит, чтобы удар новый сделать, сплетает узорами нити и толкает током боли по мышцам мальчишки, дёрнув того на себя. Тот если начнет сейчас сопротивляться, причинит вред себе только больший.

— Все. Ты закончил, — глухо, бескомпромиссно через зубы выдыхает он ему в затылок и дёргает вновь Мадса, но теперь уже вверх, заставляя того встать на ноги, — идём, — Мадса он не отпускает, пальцы сжимает у того на плече и давит так сильно, что тому скорей всего от этого больно. На чужое внимание Норману плевать, а Елена сумеет сейчас разобраться с тем, чтобы никто не вздумал вызывать сюда полицию. Норман тянет Мадса на выход из клуба. Вытаскивает того на улицу и в спину подталкивает после к машине. Ключами сам открывает дверь и распахивает ее для мальчишки.

— Садись, — он смотрит строго, смотрит взглядом того, кто вот сейчас не будет жалеть, понимая всю ситуацию. Вся драка Мадсом начата даже не потому, что мальчишка, которого он ударил, заслужил это. В конце концов, Норман может понять, причины, но Мадс должен был хотя бы найти для себя равного соперника. Вдох, взгляд мимо Мадса на Елену и обратно на Мадса, — сядь в машину, — он требует вновь и еще немного, он мальчишку силой туда затолкает. Норман испытывает даже желание дать Мадсу подзатыльник — вот на этот его, будто даже довольный взгляд. Чего бы Мадсу быть довольным?

Мальчик все же садиться, забираясь в салон и Норман хлопает дверцей, шагает сам не в сторону водительской двери, а обратно к клубу.

— Простишь меня, если я брошу тебя сейчас?

— Я уверена, что ты после старательно исправляешь свои ошибки, потому сегодня так и быть, я не буду сильно сердиться на тебя, — улыбается она ему уже в губы, когда оставляет нежный, короткий поцелуй. Мажет больше помадой по щеке, — иди, а то твой мальчик еще чего натворит.

Он помаду с щеки убирает не сразу, в машину садится и только потом достаёт платок из кармана. На Мадса и не смотрит. Сердится он мальчишку не из-за того, что вечер с Еленой испорчен. Сердится он совсем по иной причине.

— Держать своего слова ты не умеешь, как я понял из твоей выходки в клубе, — Норман трет щеку платком, — почему ты не попросил о помощи? Мы с тобой четко проговорили, что когда тебе плохо, ты пытаешься добраться до меня. Я был в трёх метрах от тебя. Тебе так было нужно кого-то избить? Я бы дал тебе куда день эту ярость. Разве не потому, мы с тобой продумали план? И какого лешего, ты вообще был на танцах? Не у тебя ли завтра один из основных экзаменов? — Норман чеканит каждое слово, мнет платок и толкает его обратно в карман. Он вроде и не имеет права требовать с Мадса никаких ответов, но он — имеет права требовать с него ответы. Он не дал мальчишке убить человека. Он дал понять Мадсу, что вот рядом с ним, он может всю свою плохую энергию перенаправить в ярость в сторону того, кто может за себя постоять.

Общего у Нелл со своим отцом больше, чем ей, вероятно, хотелось бы иметь: отражение глубочайшего недовольства на лице работает не хуже любого ДНК-теста — не то, что тут кто-то допускал сомнения, но наблюдение оказывается достаточно забавным, чтобы посвятить ему отдельную секунду-вторую.

Развернувшаяся композиция не богата на моменты, которые могут показаться смешными; сама концепция взаимодействия с очередным объектом драйденовской системой координат меня лично нихрена не веселит.

— В прошлый раз ты был в другой компании. Повышение получил?
— Что-то вроде.
— Странно. Я думала, хотя бы в ГОГ-4 придурков не берут.
— Тем обиднее, что один и тот же придурок задерживает тебя второй раз за год, не так ли?

Фырканье я расцениваю как объявление временного перемирия — или как пропавший интерес к этой перепалке; постукивающий по полу каблук позволяет допустить, что кое-кто умеет в примитивную оценку последствий. Допытывать её на этот счет я не собираюсь в том числе из соображений собственного душевного здоровья — так сказать, трезво оцениваю, кто кого тут переиграет и уничтожит. Ничего личного против Нелл не имею, но компенсировать таким образом ее нынешнее положение мне совсем неинтересно; морального удовлетворения или даже намека на него во мне, впрочем, тоже не наскребается — я бы не удивился чему-то подобному со своей стороны, но вместо этого задумчиво пялюсь то на неё, то на коллег в стороне; они пока явно придерживаются тактики «если мы на смотрим на проблему, значит ее нет»

Полагаю, моей идеальной действительностью остается все еще та, где некоторые плоскости друг с другом никогда не пересекаются.

Хорошо, что я привык к постоянному расхождению реальности и моих желаний.
Возможно, именно по этой причине мой список контактов еще не вычищен от некоторых имен.

Длинные гудки сменяются издевательски-вежливой констатацией, что абонент не может сейчас принять мой звонок.
На третий непринятый вызов я думаю, что абонент охуел.

Усмешка на лице Нелл, наблюдающей теперь за моими попытками дозвониться до Эдгара, душевному равновесию тоже не способствует.

Преобладающая часть меня допускает, что Драйдена действительно могло случайно прибить упавшим роялем — или что-то в этом духе — потому ответить быстро у него не получается. Оставшаяся, менее выраженная, предполагает, что дело может быть в другом — и это настолько не поддается критике, что я куда охотнее готов верить в осадки в виде музыкальных инструментов.

Снизить скорость нарастающего негодования это не помогает, как и легко узнаваемое раздражение в чужом голосе.
На секунду я даже теряюсь от возмущения.

— На кой хер тебе телефон, если до тебя никак не дозвониться? — Отвернуться от Нелл я благоразумно успеваю быстрее, чем меня собьет с толку ее веселящаяся физиономия.
Взгляды озадаченных коллег я игнорирую с куда большим успехом.

Где-то там до меня доходит, что я в очередной раз всем доказал, что дипломат из меня так себе.
Не вижу большой проблемы, пизды получать за это определенно тоже только мне.

..хотя если меня сейчас пошлют нахуй, то перед Нелл выйдет несколько неудобно, поэтому, пользуясь тем, что Эдгар все еще не положил трубку, я торопливо добавляю:

— У нас тут подозреваемая Элеонор Драйден.

Еще один тихий выдох, чтобы купировать раздражение до лучших времен.

— Ты был бы тут сейчас очень кстати.

— Вынужден не согласиться, арата Лаклаан.

— Вы отрицаете, что эстетика, в сущности, преобладает над этикой? Из всех людей вас я менее всего подозревал в подобном, арата Хироши. Полноте! Уже то, как долго мы находимся здесь и едва ли при этом собираемся в скором времени покинуть это чудесное тихое место, говорит о том, как высоко вы цените эстетику.

— Я бы позволил себе напомнить арата Лаклаану, что именно этика вообще привела меня сюда, так что для араты Лаклаана было бы неразумно отрицать значимость этики.

— О, не думайте, я не отрицаю значимость этики! Этика была важна, когда вы пришли сюда, это верно. Но, действуй вы из одних только соображений этики, и мы с вами уже давно переместились бы в место, которое больше подходит для работы. Вы, однако, великодушно решили пренебречь собственным удобством, чтобы снизить возможный урон, нанесённый мне — из соображений… эстетики.

Лаклаан в этот момент наверняка хотел изящно махнуть в воздухе кистью, сопровождая свои слова обычными для него жестами, но предпочёл не мешать Хироши и не дёргать едва собранные и сшитые руки, которые в любой момент грозились отвалиться от неосторожного движения. Другого решения Хироши от него и не ждал, в конце концов на момент смерти эльфу была как минимум пара сотен лет, а за это время даже вечные существа набираются обычного здравого смысла, и всё-таки забавно было наблюдать, как старательно Лаклаан сдерживает крепкие даже после смерти привычки.

— Может быть, и это тоже этика, арата Лаклаан?

— Хм-хм… Вы, должно быть, имеете в виду этику профессиональную?

— Что-то вроде того, — кивает Хироши, склонившись над левой рукой: ещё не хватало, чтобы она отвалилась и потерялась, пока они возвращаются. Фрейру и так надо будет тащить едва переставляющего ноги покойника, а уж следить за тем, не отваливаются ли у него руки и ноги… — Мой взгляд на работу, а не взгляды на эстетику, не позволяет мне побросать части вашего тела в мешок и в таком состоянии донести до дома. Видите ли, трупные пятна и так уже немало вас попортили. Чем больше времени проходит… а впрочем, кому я объясняю, — он умолкает, поглощённый работой.

Лаклаан задумчиво пожёвывает губу: ему и правда не нужно объяснять происходящее.

— Надеюсь, в ваших силах… минимизировать ущерб?

— Вы о пятнах? Да, полагаю, удастся кое-что придумать. В худшем случае останется пара штук — спишете их на родимые пятна.

— Что же… И всё-таки, что если за вашей профессиональной этикой скрывается ваша тяга к эстетике? Профессиональная этика обязывает вас собрать моё тело таким образом, чтобы оно продолжало слушаться приказов мозга, но она едва ли обязывает вас жертвовать столько времени на то, чтобы я походил на живого.

— Мне кажется, на этот вопрос нет однозначного ответа, потому что здесь оба эти понятия сплетены слишком тесно, и едва ли мы сможем отделить одно от другого.

Какое-то время они молчат: Хироши занят расчленённым телом, Фрейр закапывает могилу, а Лаклаан старается не говорить под руку и не давать советов, в которых Хироши совершенно не нуждается, потому что всё это прекрасно умеет делать сам — может, даже лучше, чем эльф. Вот и истинная цель их изысканных диалогов: отвлечь Лаклаана от переживаний об… эстетике. Хироши усмехается.

— Впрочем, и вы не думайте, будто бы я отрицаю значимость эстетики. Вы верно заметили, вовсе отрицать её мне, в конце концов, не к лицу, но я считаю, что в ряде ситуаций эстетикой можно пренебречь ради этики. Однако же, если пренебрегать этикой ради эстетики, слова и действия нередко оказываются лишёнными всякого смысла — а это уже недопустимо. Даже в искусстве нужен некий смысл — невозможно искусство ради одного только искусства.

— Такой взгляд на искусство выдаёт в вас консерватора, арата Хироши, — осклабившись и блеснув чуть удлинёнными клыками, замечает Лаклаан. — Полагаю, пройдёт ещё какое-то время, и мы с вами узнаем времена, когда искусство утвердит своё право быть просто искусством, не обязанным всегда угождать кому-то, выражать какую-то мысль или служить какой-то цели. Искусство ради искусства — как радость ради радости или удовольствие ради удовольствия! Разве эти понятия вам не близки? Или, может, если не радость и не удовольствие, то — любовь ради любви?

— Любовь проще искусства, арата Лаклаан.

— Искусство проще любви, арата Хироши.

Короткий миг — и Лаклаан разражается звонким смехом — таким, каким могут смеяться только эльфы и, может быть, звёзды, если бы хоть кто-то слышал их смех.

[indent] — Гадость какая, — Эрида брезгливо поднимает тарталетку с имитацией черной икры, будто она способна ее укусить. Смотрит на брата взглядом полным отчаяния [примерно так, если верить книгам в кабинете отца, смотрели представители еврейского народа на поработивших их египтян] и с не меньшим отвращением разжимает пальцы, даже не удосужившись проверить попало ли «угощение» обратно на широкое золоченое блюдо или приземлилось где-то между фруктами [к счастью натуральными] и  безвкусными [как и все в этом доме] бокалами с шампанским. Подобные закуски на мероприятии их уровня больше походили на шутку или издевку. И будь она чуть более высокомерной [читать: окажись в настроении «полный разнос»], это угощение, предназначенное для работяг и прочих отбросов улиц, но не как не элиты ковена, полетело бы ровно между глаз [Эрида — перфекционистка] тупоголовой хозяйке вечера. Однако, за красноречивым жестом следует лишь усталый вздох. Будь она организатором вечеринки [никогда и не при каких обстоятельствах, Вельзевул упаси] и подобного бы не случилось.

[indent] — Кажется, слухи о том что некоторые ковены… — Эрида не называет конкретные имена, но делает красноречивую паузу, явно давая понять о ком речь. — начали терять свое влияние — правда, — лениво пробежавшись по пестрой толпе, разрядившейся в непрактичную [негласное правило истинного ведьминского общества в период карнавала]  одежду из исключительно дорогих и редких тканей [та еще роскошь, но стоит лишь попробовать заявиться на мероприятие в чем-то «обычном» и лицо будет потеряно на десятилетия вперед], она останавливается взглядом на парочке подростков, забившихся в угол между немного топорной репликой Давида, стыдливо прикрывшей причинные места фиговым листочком  [стоит ли говорить что в оригинале ничего подобного не было] и тяжелыми бархатными портьерами [полная безвкусица], обрамляющими деревянную арку. Эдакий странный намек на утраченный шик.

[indent] — Смотри, — она приподнимает бокал, указывая в сторону подростков,  с особым энтузиазмом утаптывающих пирог с дичью и спаржей. Мальчик и девочка, погодки похожие друг на друга как две капли воды [казалось, в Эриде должна проснуться сентиментальность, однако она чувствует лишь нарастающее уныние] были настроены решительно, судя по всему отрывались по полной пока их родители занимались первым в этом году приемом, — Думаешь из них вырастет хоть что-то толковое?, — не то чтобы Эриду действительно интересовала судьба этих двоих. Будучи совершенно откровенными, ее редко [читать: никогда] заботило чье либо благополучием и едва ли Эрида хоть раз прилюдно проявляла эмпатию свойственную среднестатистическому члену общества. Более того, периодически [читать: после каждого приема, официальной поездки, выходного в кругу семьи, а еще по четвергам, пятницам и каждый второй понедельник месяца] сокрушаясь от того что люди слишком привыкли жить в стаде, она неоднократно представляла как улицы Европы опустеют. Нет людей — нет проблем. Эрида мечтала остаться одна. Ну как одна, Деймос просто не в счет. Он был есть и будет, как "вторая половинка" или "долбаный банный лист", все зависит от настроения, качества утреннего кофе и количества улыбок, которое за день надо послать чтобы не быть похожей на полоумную социопатку [прямая цитата от "обожаемой" маменьки].

[indent] — Возможно здесь станет чуточку больше места, — осушив бокал, она ставит его на край стола, обтянутого не достаточно хорошо выглаженной скатертью и подхватывает новую порцию. Инициация в ковене — момент решения доли. Эрида его едва не завалила свою [не из бесталанности, скорее тупости и желания насолить ранее упомянутой маменьке], вытянув корявое заклятие  в последний момент. Как полагается, на самых сложных, по мнению среднестатистических ведьм, заклятиях [и это в период резни гугенотов, когда улицы Парижа буквально тонули в крови]. У этих детей едва ли получится соответствовать требованиям так же легко. В то время как близнецы не готовились к «экзамену» следуя за растущей не по годам гордыней [и обычной человеческой ленью], большинство семей в составах крупных ковенов упорно толкало своих чад под пресс многочасовых практик, заставляя зубрить, читать, изучать и повторять [кошмар, по другому и не скажешь]. Исходя из организации приема, едва ли у этих двоих будет орда педагогов, оплатить которых стоит едва ли не целое состояние. Можно сколько угодно разглагольствовать о перспективах, но мирам правят сила, магия и деньги. Эти дети словно обделены всем и сразу. Ну что ж…

[indent] — Пожалуй, мне надо выйти подышать, — Эрида разворачивается на каблуках едва заметив «Лиззи» обворожительно сверкающую всеми тридцати-двумя зубами, отбеленными с помощью хитрого сплетения зелий и магии [на что только не используют силы] рядом со старшим сыном семейства Локвуд и его все еще  упорно притворяющимися молодыми, родителями. Не дожидаясь момента когда сердобольная мамаша притащит потенциального жениха [эту улыбку и «естественный» смех Эрида и Деймос выучили раньше чем слово «мама»], она направляется в сторону балкона, боковым зрением замечая брата, вышагивающего рядом. Деймос не нуждался в объяснениях, тем более что там где для его сестры нарисовывался «Милая, смотри какой чудный мальчик, у вас будут потрясающие детки» его самого ждала потенциальная невеста.

[indent] — Черт, — остановившись в шаге от спасательной двери, Эрида натягивает улыбку, уставившись на хозяйку вечера с видом ополоумевшего гризли, готового если не перегрызть глотку, то, как минимум, оставить на ней парочку трофейных шрамов. Пребывая в настроении «полный разнос» она бы примерно так и поступила, но стараясь не высовываться, Эрида упорно увиливала от любых диалогов и желающих пообщаться, оставляя светские беседы на брата. Мать четко дала понять, что ее статистика "неудачных выходов" в данном году стремиться побить все предыдущие рекорды. Не то чтобы ее это хоть сколько смущало, однако растущее внимание со стороны «Лиззи» означало некие сложности в работе. Эрида и так испытывала творческий кризис, буквально выцеживая из себя мотивацию работать над новыми ритуалами,  улучшением хитроумных сплетений в парных заклинаниях и вылазками «на благо ковена». Италия и так грозилась стать испытанием [Эртда любила маскарады и и с братом традицию появляться на них каждый год, но была крайне опечалена расширенным складом участников, который не включал Тео, но добавлял «Лиззи»]. Не хватало повышать это испытание до максимального уровня, выпуская на арену финального босса раньше времени.

[indent] — Эри, Деми, как чудненько что вы присоединились к нашему скромному мероприятию. Как ваша мама? Ей нравится?, — Тереза [привлекательная примерно как столетнее чучело скунса  в музейном архиве], обмахивается веером прикрывая наигранный смешок. Эрида натянуто улыбается, прикидывая как обойти женщину с наименьшим сопротивлением до того как «Лиззи» кинется в бой.

[indent] — Кажется мама хотела высказать свой восторг лично. — не придумав ничего лучше, она предпринимает попытку лобового столкновения и успешно прорывается, «споткнувшись» о тупой вопрос на последнем отрезке.

[indent] — А как вам интерьер? Мы не так давно пригласили очень именитого, если вы понимаете о ком я, художника и освежили гостиную, говорят это последний писк моды в Европе. Воспоминание об канувшем в лету прошлом и романтика утерянных цивилизаций, мы к слову вдохновлялись…

[indent] — Невероятно. — Эрида прерывает поток бессвязной мысли, до того как Тереза перейдет на второй заход подразумевая под лаконичным ответом ни что иное как комплимент, — Как будто итальянский ренессанс варварски сношали с Античностью, а после подложили под старую добрую классику. Ой, — Тереза зеленеет, раздуваясь словно  готова вот вот взорваться  [могло б быть забавно, не перегороди эта рухлядь единственный путь к отступлению]. Эрида пожимает плечами, уставившись на Деймоса фирменным взглядом аля милашка, — Я что, это вслух сказала?

все, что было "до" — не считается
Ни на этом приеме, ни вчерашним вечером, ни сегодняшним утром.
Никогда и нигде, если там не находилось той зеркальной симметрии, что присутствует в его жизни с рождения.

— Милая Тереза, — Деймос пробегается кончиками пальцев по предплечью «леди» сверху вниз, едва ощутимо скользит вдоль медиальной подкожной вены аккурат к ее серцевине — жестом фокусника уводит внимание, смещая фокус с классического приема своей младшой сестры — говорить прежде, чем думать — к скрытым увлечениям женщины категории «слегка за сорок, максимум пятьдесят». — Эрида недавно открыла для себя нового прозаика... признаться честно, не ожидал ничего стоящего от текстов наших современников, — наполненный по кайму фужер с игристым кочует в свободную руку мужчины — благо лакеи, словно единственный непорченный товар в этом доме [пусть и самого низшего качества], оказываются достаточно смекалистыми, чтобы считать во взгляде и легком качке подбородком безмолвный приказ — чтобы тот мог с галантностью истинного кавалера заменить опустевший бокал хозяйке вечера.

— Но он оказался поистине самородком. И ее комплимент вашему интерьеру вдохновлен прямой цитатой. Как же там было, милая? «Чего жаждет сердце, того ищут и руки»... нет, не то, — Деймос переводит взгляд, мимолетно [непозволительно долго для человека его статуса] задерживая тот в треугольнике из ключиц и ложбинки между грудей, тянет губы вправо — на грани улыбки и непрямого предложения, которого так отчаянно жаждет Тереза. Случайность или прихоть судьбы, но сегодня он оказался не в том месте и не в то время, чтобы успеть застать хозяйку вечера в объятиях кого-то из прислуги.

— Впрочем, не суть. Главное — в сочетание невозможного и в то же время естественного, ужасного и нормального. Ваш вкус, Тереза, исключительно тонок. И оценить его по достоинству могут немногие. К счастью, Эрида как раз тот еще ценитель, — Деймос поворачивает голову в сторону сестры, делая глаза шире — дает отмашку для начала спектакля, в котором дыхание девушки уплотняется, вдох через нос становится судорожней, не хватает только картинно приложить ручку ко лбу и пасть к ногам любимого братца в обморок. И пока первый акт не нашел свою кульминацию, он перехватывает Эриду за узкую талию, притягивая к себе ближе. — Эри, милая, у тебя какой-то нездоровый румянец. Ты плохо себя чувствуешь? Должно быть, от шампанского, — [такой лютой бурды еще поискать нужно]. Понимаете, Эрида не пьет, но в честь вашего вечера решила сделать исключение, — будь ситуация иной, близнецы бы давились смехом на это абсолютно идиотское утверждение — кто-кто, а этот белокурый ангел на деле перепьет дородного мужика, что говорить о предложенных тут «напитках». — Прошу нас простить.

— Будешь должна мне, сестренка, — тихо на выдыхе, мажет кончиком носа по виску, пока находит злополучную ручку злополучной балконной двери, которая ведет во спасенье. — По гроб жи-и-изни.
•    •     •
В воздухе пахнет тошнотворной взвесью: спиртом [шампанское оказалось не единственным промахом при составление алкогольной карты], резким ароматом табака, терпким одеколоном, и совсем немного, но так, что Деймос улавливает мгновенно — слабый, но все еще узнаваемый запах дурмана, достать который можно в одном хорошо знакомом близнецам месте [с припиской на полях мелким шрифтом, где указаны последствия этого выбора, включая летальный исход для всех жаждущих легкой наживы, денег и жизни].

— Знаешь, что самое абсудное и вместе с тем занятное? — Деймос улыбается — нет, скорее оскаливается — на этот раз вполне искренне, пока пальцы шарят в кармане камзола, отыскивая собственный табак. — Большинство из них ведь на полном серьезе считают происходящее шиком, — кавычки удается обозначить легким жестом одной руки, пока другой он неспешно раскручивает табакерку.

— Если бы не необходимость поддерживать семейное дело, — серебрянная коробочка с витиеватым инициалом клажется обратно в карман, а Деймос перехватывает сиграету пальцами, затягиваясь в полную грудь: век бы нас здесь не видели.

Он выдыхает куда-то в воздушную подушку между их лицами — стоит спиной облакотившись на перила, Эрида — скрестив руки на груди напротив, почти зеркальное отражение его самого — и наклоняется ближе. — Мы с тобой герои какой-нибудь подгулявшей трагедии: имеем все, что нам не нужно, и жаждем того, чего у нас нет, — не выдерживает, фыркает на собственную фразу, секундой позже закидывая голову кверху, чтобы рассмеяться живее, ярче, — сво-бо-ды, — произносит по слогам, будто заклинание.

— Думаю, выеду на неделе за город, надоело гнить за столом, заваленным кучей бумаг, до которых и дела нет, и скучными приглашениями, — в тусклом свете фонаря татуировки, виднеющиеся в прорезях манжето, складываются в витиеватые линий, праобразы переплетенных между обой змей — тавро коварства и хитрости в давние времена. Он делает очередную затяжку. — К тому же, Тэо отправил сообщение, что нас ждет кое-что любопытное. Сюрприз, говорит, — у таких, как Деймос всегда поднят подбородок и опущены уголки губ, и они смотрят на жизнь так, как будто не может быть иначе, нежели он решил, нежели ему хочется.

— Не люблю сюрпризы.

[indent]Как и все отличные идеи, эта посетила его внезапно. Примерно между поеданием сэндвича и последним штрихом, завершающим иллюстрацию редкого цветка, обнаруженного в местном парке на клумбе.

Синиструм - странное место. Тут вполне нормальные и вроде как человеческие вещи соседствуют с такой жутью, что в пору поджать хвост и бежать, бежать, бежать без оглядки.

Но хвоста у Панита нет. А любопытный длинный нос - есть.
Оказавшись в этом месте, он не был готов вернуться обратно, в свою человеческую жизнь. В конце концов, когда у тебя есть дар, - надо непременно его использовать. И лучше там, где тебя не посчитают поехавшим.

Синиструм ему подходил. Нравился. Здесь было многое "можно" и границы дозволенного, чаще всего, определялись самостоятельно. Опытным путём.

Пакди чертовски везло на знакомства. Так он думал, потому что никто его до сих пор не убил и даже не искалечил. Это подогревало исследовательский интерес по круче всяких там таинственных сокровищ. Потому что ни один клад - сколь бы драгоценным он ни был - не заменит восторга при обнаружении невиданного ранее существа.

А посмотреть было на что!

Вокруг мебельного Панит кружил, как любопытная птица. Почти неделю разнюхивал и разведывал, присматривался так и эдак. То, что мебельный работал с необыкновенной клиентурой - это само собой разумеющееся. Пакди тоже приходил, как клиент: хотел сделать брату необыкновенный и ироничный подарок, способный выдержать своего хозяина даже в том случае, если старший выйдет из себя.

Увиденное, а вернее сказать - почувствованное - заставило целителя вернуться уже на следующий день.

Постоянные столкновения с разного рода существами натолкнули его на мысль, что было бы неплохо составить что-то вроде большой книги-путеводителя по Синиструму. Карту, конечно, не нарисуешь, а вот описать существ, добавив ещё и фото - это же высший пилотаж! Такую работу нельзя прикрепить в качестве дипломной в универе, но можно сильно упростить себе жизнь в дальнейшем. Может он экскурсии водить будет?

За последние два месяца он успел собрать кое-какой материал. Ничего особенно выдающегося: призраки, парочка волков-оборотней в баре, одна симпатичная тёмная ведьма и какой-то заклинатель, который и сам был рад вылить кучу сложноразбираемой информации в чужие уши.

Но тут дело наклёвывалось куда серьёзнее...

Из всех видов магии, которую Паниту приходилось чувствовать рядом с собой, огненная определялась легче и быстрее прочих. Именно её - жаркую, притягательную - он почувствовал в высоком светловолосом незнакомце, который так старательно обрабатывал деревянную поверхность. Панит не заходил внутрь, потому что в этом случае пришлось бы опять что-то говорить, объяснять и оправдываться. А он тут совсем не за этим!

Увлечённый человек - потрясающее зрелище! Блондин так и вовсе похож на художника, который с упорством перфекциониста доводит изделие до состояния полной готовности. Панит не может с такого расстояния увидеть свет вокруг его тела, но даже отсюда, из-за стекла, чувствует магию. Много магии, если быть точнее.

Когда незнакомец исчезает из поля зрения, Панит чувствует укол разочарования. Ему очень хочется увидеть, что именно может этот человек. И человек ли он вообще? Наличие парных конечностей и одна голова на плечах вообще не дают никакой гарантии.

Ловят его, как глупого щенка, который порвал хозяйские тапки, а с места преступления бежать и не подумал.

"Бляха..." - проносится короткая запоздалая мысль, когда его теснят подальше от глаз прохожих. - "Он меня прямо тут прикончит?"

Ладонь незнакомца похожа на горячий песок. Хотя хватка на шее не слишком болезненная, он ощущает, что при всём желании не сможет просто дать дёру. Панит и сам не низкий, но рядом с незнакомцем ощущает себя маленьким. Пространство вокруг становится сухим и горячим, будто развели большой костёр.

У Панита нет ни сил, ни желания отвести взгляд.

- Д-добрый, - Пакди неловко улыбается, продолжая неотрывно смотреть в чужие глаза.

Красивые, между прочим. И где-то в их глубине он улавливает пламя: ещё не грозящее его сжечь, но уже обещающее некоторые неприятности.

Даже сама мысль о том, чтобы подраться с кем-то подобным, звучит невероятно. Ну что он сделать может? Пощекотать? Дать сдачи новенькой камерой?

Панит никак не может взять в толк, злится мужчина или просто подтрунивает над ним. Вся жизнь подталкивает Пакди к необходимости врать и изворачиваться, но его язык упрямо продолжает говорить правду. Особенно в экстремальных ситуациях.

Парень отчаянно мотает головой.

- Нет-нет-нет! Извините! Ничего такого, правда!

Даже стена за его спиной становится теплее.

- Просто у вас... Вы... Горячий! - выпаливает первое подходящее слово.

Так. Звучит ещё более паршиво, чем в собственной голове.

Панит краснеет и чувствует, что вот-вот воспламенится сам, причём без помощи посторонней магии. От стыда.

- В смысле, огонь. Ну, внутри вас, - он продолжает болтать, прикидывая, на сколько сантиметров глубже закапывает себя с каждым новым словом.

Наверное, он сможет посмеяться над этой ситуацией. Если его не прибьют, конечно.

Одиночество и страх.
Всю свою сознательную жизнь он мирился с их присутствием, как с цветом волос или глаз.

По меркам окружающих в жизни он устроился весьма вольготно: богатая семья, в которой он — младшенький — по всем законам жанра должен был вырасти беззаботным транжирой или одухотворённым бездельником. Но где-то в небесной канцелярии на папку с его личным делом опрокинули чернильницу, а потом быстро попытались затереть пятно. Старались, но не очень-то вышло.

И вот ему двадцать. Матери он практически не знал — остались смутные ощущения и дар, немного смахивающий на ироничную усмешку судьбы. Старший брат, обладатель огненной магии, взрывоопасный и заботливый, долгое время был щитом между ним и отцом.

Отец...
Хорошее слово. И чудовищно не подходящее тому, кого он так называет. Если кун Ананда Пакди и исполнял свой долг в отношении сыновей, то только по части финансового обеспечения. У Панита и Чампа никогда не было трудностей из разряда "нечего есть" или "не в чем пойти на учёбу". Чего греха таить, даже образование отец оплачивал, требуя в замен самую малость — беспрекословного подчинения. С этим в семье всегда было строго. И до Панита только недавно стало доходить, от сколь многих неприятностей его уберегал старший брат. На него — упрямого и немного свирепого Чампа — кун Ананда возложил все чаяния. Складывалось впечатление, что Панит ему нужен просто "на всякий случай".

Видят боги, люди отца регулярно оказывались в морге, потому что решали тёмные делишки. С течением времени "свои люди" появились и у Чампа. Тот, правда, держал их не столько при помощи страха, сколько завоевав авторитет. Поэтому Панит видел в брате фигуру отца и сожалел, что их родитель не может быть хоть в половину таким терпеливым и понимающим.

Был ли Ананда способен на любовь? Должно быть, в юности, когда встретил их мать. Из рассказов Чампа Панит знал, что мама была самой добросердечной и сострадательной женщиной, какую только можно представить. Не могла эта хрупкая, нежная душа жить с чудовищем и рожать ему сыновей.

Но её скоропостижный уход, тайну которого Панит так и не смог раскрыть, перечеркнул все те жалкие ростки любви, которые ещё жили в его отце. Ананда Пакди становился всё злее и равнодушнее, всё требовательнее и нетерпеливее. А ещё — бесконечно жаждал власти. Эту его черту Панит никак не мог понять. У отца было много земли, много людей, денег, он вращался в высших кругах Тайланда и мог позволить себе что угодно. Но едва заметив в нём или Чампе проблеск магии — свирепел.

Это теперь, будучи взрослым, Панит понимает, в чём проблема. Не имеющий дара, не наделённый хоть чем-то, что приблизило бы его к собственным представлениям о "сверхчеловеке", отец завидовал. Его жажда обладать всем стала главной движущей силой. И год от года неуёмный аппетит его рос и рос, пока от человека не остался один только голод, оголённым проводом жалящий всех, кто находился рядом.

Большую часть времени Панит не показывался дома. Даже если пойти было решительно некуда, он всё равно находил себе занятие или слонялся по улицам. Сначала Крунгтепа, а потом и Синиструма. Брат сделал ему прекрасный подарок, показав это место. Здесь он мог не бояться дара, не сомневаться, действовать открыто. Здесь магия не была чуждой, странной, нелепой. И тут перед ним открывались двери, недоступные в обычной жизни.

Он был целителем. Был студентом.

И был убийцей.

Осознание приходило толчками, вспышками молнии перед мутным внутренним взором. Утром он имел неосторожность попасться отцу на глаза. Так торопился в свою комнату, что даже не заметил возникшего на лестничной площадке хозяина дома. Поздоровался вежливо, кротко, быстро. В любой другой момент на него едва ли обратили бы внимание. Но брата не было в доме уже как пару месяцев. И почти столько же он не выходил на связь. Это приводило отца в бешенство, потому что потребовать что-то от своего наследника он не мог. А Панит...

Ну, ему следовало родиться чуть раньше или быть чуть твёрже и исполнительнее и "можешь хоть немного походить на Чампа?! чем ты вообще занимаешься?!"

Панит и рад бы ответить, что он — учится, как и хотел отец. Прилежно и без замечаний. И работает. И лечит тех, кто в этом нуждается. У него достаточно других дел, чтобы не иметь интереса к грязным махинациям отца, к сомнительным играм на бирже, к перевозке контрабанды. Есть так много того, в чём он может преуспеть, так почему должен марать руки в крови?

Семейное дело. Конечно. Он — "неблагодарный щенок" — живёт на эти деньги припеваючи и должен быть благодарен. Он и благодарен. Но не готов стать подонком ради обогащения. Это не его путь, не его выбор.

Отец хватает его за шкирку, как котёнка. Панит давно не похож на щуплого подростка, которого можно было пинком отправить с лестницы. Он никогда не бунтовал, но что-то, исподволь, зрело внутри него, терзало, накапливалось и просилось наружу. И впервые за всю свою жизнь младший Пакди дал отпор: оттолкнул рассвирепевшего родителя.

И ведь даже не сильно.

Но Ананда Вирия Пакди качнулся, неловко взмахнул руками и полетел вниз, считая головой ступени.

За этим падением — быстрым, занявшим секунды — он следил без малейшего страха. И прежде, чем кун Ананда замер неподвижным кулем у основания лестницы, Панит уже знал, что тот мёртв.

Мёртв. Окончательно и бесповоротно. Свернул себе шею, как в дешёвом кино, коих он пересмотрел немало. Ни крика, ни стона. Тонкая струйка крови просочилась на бежевый ковёр.

Как он вышел из дома? Как его не сбила машина, когда переходил дорогу? Почему никто из охраны не остановил его в тот момент?

Панит шёл. А потом бежал. Шёл и бежал, пересекая улицы, скверы, минуя границы между шумными улицами Крунгтепа и не менее шумными — Синиструма. Перед глазами его стояла пелена цвета крови. Сердце стучало в ушах, а рёбра сдавило так, будто стальные обручи вознамерились вытеснить весь его дух из жалкой мясной оболочки.

Ярко светило солнце и день был таким погожим, таким радостным, что будь он в более вменяемом состоянии — непременно обрадовался бы хорошей погоде, пению птиц и толпе незнакомцев, спешивших по своим делам. Но он не видел. Мутный взгляд не мог сосредоточиться хоть на чём-то конкретном, он метался от предмета к предмету, от лица к лицу. Под ноги ему что-то попало и Панит споткнулся, на миг ощутив потерю равновесия.пост заказчика

Панит слушал внимательно. Во-первых, он в самом деле собирался помочь. А во-вторых, точно знал, что иногда молчаливого внимательного собеседника вполне достаточно, чтобы другой человек немного успокоился и позволил мыслям оформиться в хоть какой-то план действий.

"Почему я тебе помогаю? Ох, это сложный и одновременно очень простой вопрос..."

— Потому что могу, — уверенно произнёс Панит.

Исходя из того немногого, что эта девушка успела ему рассказать, ситуация складывалась пресквернейшая. Она уверена в грозящей незнакомке опасности вовсе не из-за полученной записки. Есть что-то большее, что-то очень личное... Какова вероятность, что к поискам брюнетки её подталкивает дар?

Панит не мог сказать, грозит ли человеку смертельная опасность. Разумеется если речь не шла о болезни или ранении, которые уже нарушили стройное течение энергии в организме. В его силах — остановить кровь, вправить перелом, зарубцевать рану. Но поймать за руку того, кто вот-вот шагнёт под поезд он не в силах.

— Я — Панит, — представился таец, позволив себе на несколько секунд задержаться, чтобы заглянуть в чужие светлые глаза.

"Тёплые и беспокойные..." — вот о чём он думает, прежде чем толпа сжимает их в душных тисках.

Колеблющаяся масса тел и конечностей, крики, возня и споры. Чей-то пьяный смех. Запах пота. Картинка мельтешит, мешает осмотреться как следует. Им бы подняться выше, приглядеться, сориентироваться в пространстве. Но времени и подходящего места нет. К тому же с Мартой что-то не так...

Панит чувствует неладное, когда она на миг прижимается к его груди. Он не сканировал её всё это время, а пожалуй стоило бы. Потому что энергетические линии внутри неё расползаются, путаются, а сознание вот-вот померкнет.
Понимает это и сама девушка. Он улавливает в её слабеющем голосе отчаянье и осознание.

Может ли он уйти?

Даже будь Панит простым человеком, в чьих силах разве что поймать оседающее тело на руки, он бы всё равно не ушёл. А обладая способностями тем более не отступит. Не теперь, когда Марта одна, в этом шумном и опасном месте. И кто-то совершенно точно собирается убрать её с дороги.

Выбраться из толпы с ней на руках не то чтобы просто. Должно быть, окружающие воспринимают её как одну из тех девиц, что вусмерть напиваются в клубах и потом их приходится садить в такси любому ответственному незнакомцу. Никто не спрашивает, всё ли в порядке, не нужна ли скорая или стакан воды. Панит пользуется тем, что высок и достаточно крепок, чтобы пронести девушку к ближайшему свободному месту. Таковым оказывается неширокий коридорчик, по обе стороны от которого расположены двери.

Сейчас нужно на воздух, но Пакди приходит в голову, что именно там их и сцапают. Если её отравили — значит не планируют выпускать. Он — попутчик, случайный пассажир, если так можно выразиться. В такой ситуации ему нужно сохранять холодную голову. И в первую очередь — помочь самой Марте прийти в себя. Он сканирует чужой организм сразу с желудка. В напитке у девушки — лошадиная доза морфина или чего-то похожего по свойствам. Подействовало быстро и вырубило основательно.

А ему что делать?

Паниту приходилось видеть наркоманов, но это совсем другое. Она не зависимая, организм не готов к такой дозе. И вывести её удастся не сразу. И всё же таец усаживает девушку на пол и обхватывает безвольно повисшую голову ладонями.

— Попробуем ускорить процесс, — бубнит парень, вынуждая чужую энергию шевелиться быстрее.

Ему нужно чуть подтолкнуть, увеличить скорость кровотока, заставить организм перерабатывать эту дрянь быстрее. Едва ли они управятся за час, но всё же...

Панит так сосредоточен, что не замечает приближения посторонних. Стремительная мысль об опасности едва успевает вспыхнуть, когда что-то тяжёлое опускается ему на голову.

Очень больно, между прочим! Он инстинктивно прикрывает собой девушку, прежде чем совершить стремительное погружение в чёрное безмолвие.

— Так вот что у тебя за сила...

Теперь Панит понимает, откуда это отчаянное стремление спасти, защитить, даже если риск для жизни возрастает многократно. Эта девушка видит смерть, то, что видеть не полагается, то, что любого, даже самого крепкого человека, заставит усомниться в понятии "справедливость".

Да и была ли она, эта самая справедливость? Кто вообще отмеряет на долю человека время и испытания?

"Отбываем ли мы грехи прошлой жизни или просто оказываемся не в то время и не в том месте?.."

Верил ли Пакди в судьбу? Скорее да, чем нет. Он всем нутром чувствовал, что есть вещи, которые нельзя преодолеть, как сильно не упирайся. Он, привыкший бороться со смертью, всё же признавал, что спасти можно не всех. В своём слепом стремлении делать добро Панит почти наверняка нарушал какие-нибудь законы равновесия в природе. Ведь никогда не знаешь, каковы последствия твоего решения, какого монстра ты можешь породить, спасая жизнь младенцу или не позволив лихачу сбить слепого котёнка.

Увы, он не мог видеть всей картины в целом. И с этим... Что ж, Панит знал, что может с этим жить. Разве не большинство людей живут именно так?

То, что Марта была способна увидеть смерть, больше походило на проклятие, нежели на дар. Сомнительная радость знать, что знакомый или не очень тебе человек просто умрёт, независимо от прилагаемых тобой усилий. Но даже сталкиваясь с необоримостью судьбы, эта девушка продолжала пытаться. Она приняла правила игры, но это вовсе не означало покорность и полное смирение с происходящим. Нет, напротив, она включалась в это состязание, рисковала, предпринимала меры.

И теперь он взглянул на неё не просто с интересом — с уважением.

— Ты ведь не убьёшь тех, кто работает и отдыхает наверху? — на всякий случай уточнил Пакти, хотя уже понял, что Марта не стала бы убивать.

"Она с тобой в одной команде. Она выбирает борьбу за жизнь, а не против..."

С её маленьким планом мести он согласился легко. Так, словно уже проделывал такие штуки и совсем не волновался о последствиях. От части, его вело любопытство исследователя. Он не был профессионалом, но очень любил следить за тем, как работает чужая магия, как другие существа управляются со стихиями, с чарами, с потоками энергии. Не всякая магия видна внешне, но внутри человека происходят неповторимые перемены, энергия пульсирует и завихряется, порождая удивительные эффекты.

— Я вообще не уверен, что управляющие огнём способны удержать силу в абсолютной узде, — Панит улыбнулся. — Мой брат больше борется сам с собой, чем учится держать всё под контролем. Но мне проще, — он взглянул на Марту. — Моя магия не борется, она... В общем, она просто подстраивается под того, на кого воздействует. Целителю нужно быть мягким и осторожным, только поддерживать процесс регенерации, вливая силы.

Они дошли до очередной развилки и Панит прислушался.

— Там слышно машины, — он указал на правый проход. — Наверное, это достаточно близко к дороге.

Хотя в жизни у Пакди случалось всякое, он не мог не признать, что каждый новый случай открывает для него очередной кусочек собственных возможностей. Прежде, например, он никогда не причинял людям вред при помощи своей силы.

— Если честно, я даже не думал, что моя магия может быть причиной недуга. Но вроде... Это логично? Если можешь сращивать кости, значит и должен уметь их ломать, — Панит повёл плечом.

Ему следовало хорошенько подумать об этом. Решить, может ли он позволить себе эксперименты на новом поле? Имеет ли право использовать целительский дар во вред?

— А как ты собираешься повредить систему пожарной безопасности?