Как он не выдыхает от облегчения, когда слышит за спиной хорошо уже знакомый голос Оуэна — это отдельный вопрос. Потому что где-то внутри себя Трэвис совершенно точно выдыхает и даже благодарит Господа за ниспосланную милость в лице одного очень злого на язык легавого, которому самое то схлестнуться с другими легавыми: уж у него это выйдет куда лучше, чем у Трэвиса. Интересно, а эти двое не могут его узнать? А что будет, если узнают?

(Ну да, Трэвис, вот ты его узнал — и что?)

Но это именно то, о чём он просил — умный человек, который умеет думать головой и придумает, что им делать. Они с шотландцем, конечно, прошлись по тому, что каждый должен говорить, если до них доберутся коллеги Оуэна, но одно дело пройтись по этому с Оуэном и совсем другое — пытаться вспоминать всё это в одиночку, да ещё и вот так… неожиданно. Но теперь-то… теперь всё будет иначе.

— От мамки твоей убегал, — тихо выплёвывает себе под нос Трэвис. Не то чтобы его развлекало поминать чьих-то мамок (потому и выходит так неловко), но он знает, как должен вести себя человек вроде него, когда ему задают вопросы, на которые он не хочет отвечать — проходил ещё в армии, а полезно до сих пор. Только окружающие теперь говорят с этим всратым южно-английским акцентом. Даже сраный шотландец.

Он мрачно наблюдает за тем, как Оуэн выкидывает сигарету и позволяет надеть на себя браслеты, дотягивает свою, метким щелчком отправляет её в урну и, выдохнув для приличия в сторону (рано пока нарываться и получать по морде), подставляет легавому руки для браслетов и миленько улыбается.

— Смотри-ка, Оуэн, мальчики по вызову и правда зовут меня на свиданку, — он со звоном потрясает в воздухе браслетами, как будто если их не поднять повыше, Оуэн их не увидит, и громко гогочет над собственной шуткой.

Ну ладно, нарываться — но только чуточку.

Это пиздеть в глаза, да ещё и без подготовки, Трэвис умеет из рук вон плохо. А вот трепаться без остановки, и чтобы всё не о том, о чём нужно — это всегда пожалуйста. Он и нарывается — в бочину ему влетает тяжёлый острый локоть, заставив Трэвиса дёрнуться, мотнуть головой, клацнуть зубами и зашипеть сквозь них. Ударил бы в живот — Трэвис бы пресс напрячь успел, но тут, конечно… гнилой приёмчик.

— Ай, какие у тебя локоточки острые, м-м-м… — не сразу, но разогнувшись, Трэвис щурится, как распоследняя ирландская босота, и даже акцент его становится как будто бы ещё заметнее, когда он преувеличенно озабоченно обращается к ведущему его (как будто он сам дойти не может) к машине копу. — А что, чувак, миссис твоей часто дома не бывает? Не-не-не, ты не подумай никаких угроз! — он ажно ахает, когда легавый награждает его очень недобрым (от такого мухи, наверное, на стенах мрут) взглядом. — Ужо какие тут могут быть угрозы-то? Просто раз твоя миссис тебя обедами не кормит, так может, кого другого кормит, пока ты на службе? Ты бы аккуратней, бабы — они…

Его встряхивают за грудки, и Трэвис весь подбирается, готовясь к удару, а там… потерпеть? самому ударить? Руки у него по-прежнему скованы спереди, и даже со скованными руками он может этого молоденького детектива отмудохать так, что тот ещё не скоро перестанет во рту осколки зубов находить.

— Детектив! — настигает их обоих голос старшего напарника этого вспыльчивого молодчика. — Мистер Моран просто неудачно шутит. Он больше так не будет, иначе мы подумаем, что он провоцирует полицию и оказывает сопротивление. Да, мистер Моран?

Моран смотрит на второго детектива, осклабившись в широкой улыбке, и кивает — размашисто, всей головой, как форменный идиот.

— Да, детектив! — гаркает он — нарочно чтобы молодой поморщился. — Буду нем, как белка, обожравшаяся орехов!

В морду его так и не бьют — только прикладывают макушкой, когда усаживают в автомобиль, «позабыв» подставить руку, как копы обычно это делают, чтобы долбоёб какой-нибудь не рассадил себе башку и не свалил на них, да ещё заталкивают внутрь. И если первое вполне терпимо, то когда Трэвис приземляется на заднее сиденье на задницу, у него перед глазами начинают плясать цветные пятна, и приходится приложить огромные усилия, чтобы не издать ни звука, даром что сам он в это время весь изгибается, лишь бы оторвать зад от сиденья. Опускается он медленно и тяжело дыша — как всегда, на здоровую половинку жопы. Его снова клонит прямиком к усаженному рядышком Оуэну, и он тихо хихикает. Неловко садится, ухмыляется Оуэну, мол, ничего, мы ещё повоюем, и проводит пальцами по губам от одного уголка к другому, изображая молнию, на которую закрыл рот.

Забавно, что младший настолько дёрганный — вроде как примерно их ровесник, можно уже научиться держать себя в руках, а посмотри ж ты. А это ещё Трэвис себя всегда считал слишком резким: скажи ему что про матушку, и он уже с катушек слетает.

— Не понимают люди шуток, — громким шёпотом делится он с Оуэном.

Этот день начинается с проблем.

Сначала, дома не оказалось его любимых сигарет — только те душные, дорогие табачные отрыжки Роберта, которые Акира терпеть не мог. Он собирается тогда выйти в галерею и замечает на одном из лучших пиджаков пятно от масляной краски. Раздражение накатывает волной, мягкой, обволакивающей, такой ласковой, что он его почти не замечает. Оно выражается в мелочах: в более резком движении пальцев, когда он забирает кофе у улыбающейся бариста; в четком хлопке двери машины; в нежелании торговаться — он сказал ровно столько нулей, сколько ему нужно, и ни одним меньше.

Он выигрывает торги без интереса и крепкого рукопожатия, лишь слегка сдавив чужие пальцы и тут же показательно вытирая свои влажной салфеткой. После этого он уходит, оставив всю бумажную работу на помощника и вдруг понимает, что день едва ли перевалил полдень.

Этот день продолжается проблемами.

Когда машина вдруг стоит так странно накренившись и он понимает, что одна из шин не выдержала и лопнула. Или ей помогли? В попытках выяснить, что не так с его ласточкой, смертью храбрых погибают прекрасные светлые брюки. Он едет тогда домой на такси и думает, а не уснуть ли ему — но в итоге просто меняет одежду и стоит минут десять на пороге, листая диалоги, выбирая ту, с кем он проведет остаток дня. Находится она далеко не сразу, ведь даже среди отборных спутниц сегодня настроение не ложиться ни на одну. Эта слишком шумная; та — слишком юна; а та просто... слишком. В итоге он опускает смартфон в карман и просто выходит в город, гуляя пешком, забредая в кофейни и знакомые бары, шатаясь так праздно до тех пор, пока на город не опускаются сумерки.

Сумерки это его время, и на первый взгляд они не предвещают ничего плохого. Вкусный ужин, приятная компания, флирт, плавно перетекающий во что-то невероятно неприличное, а затем — в звонкую пощечину и чувство собственной неудовлетворенности.

Пощечина, конечно же, была не ему.

Он выходит тогда через кухню, потому что идти через зал хочется меньше всего, оказываясь не на центральной, яркой улице, а где-то на задворках города. Он щелкает зажигалкой и размышляет о том, какой Город был разный.
Вот тут проезжают дорогие машины, воркуют женщины в прекрасной одежде, работают мужчины с серьезными лицами. Но стоит перейти через зал ресторана и выйти с другой стороны — тебя встречают вечные лужи неизвестного происхождения, невнятные мужчины, падшие женщины. Он старается не дышать слишком глубоко, вышагивая вдоль злачных улочек в нужную ему сторону.

Они сталкиваются где-то между караоке "От души душевно в душу" и кабарэ "Ноги в крапиве". Он отвлекается всего на секунду — чтобы обойти особо зловонный сверток_чего_то, и вот в плечо врезается и буркает извинения и стремительно уходит дальше какой-то тип. Акира смотрит на руку, ожидаемо не находит на ней своих часов, хлопает по карману — бумажника тоже нет. Фейри считает до пяти, давая воришке фору и припускает за ним следом.

Блуждают они через районы достаточно долго — примерно до того места, где ему, наконец, надоедает играть в кошки-мышки. Росток колючей травы вгрызается в чужую ногу, и он настигает свою жертву, отбирая часы и бумажники — были чьи-то, а станут его. Журит воришку, сплетая его травой в подобие неприятной статуи, глушит его визги ладонью — тише, воришка-кун.

Ты сам виноват в своей неудаче.

Гальярд был определенно согласен с Тейлор Свифт – хейтеры будут хейтить. Покачивая головой в такт, он постучал пятками кроссовок о ступеньки, потом пропрыгал по ним наверх, побалансировал руками на ребре верхней, спрыгнул на одну вниз, замер на носках так, что уперся на мгновение в ступеньку пальцами ног в совсем не изящном па, и, снова запрыгнув наверх, неохотно снял наушники.
Ему здесь было не место, он только поэтому и пришел. Постоял, огляделся, оттянул большим пальцем жвачку и старательно обвязал ей дверную ручку. Посмотрел на себя в зеркальном отражении непрозрачной панели – на него глянул мужчина. Это почему-то всегда немного удивляло, он чувствовал себя мальчиком, а в отражении был кто-то другой. Чтобы оттянуть момент, когда придётся войти, он снова огляделся, облизнул губы, надул щеки. Подумал вдруг – что если панель непрозрачная только с его стороны. И высунул язык.
В этот момент его отец смотрел на часы и, поняв, что он не придёт, выдыхал досадливо, но будто бы уже не удивленно «Маттео как всегда», и возвращался в свой кабинет. А сам Маттео крутился по коридорам, совал голову в кабинеты, где его никто не ждал, и улыбался совершенно обезоруживающе – по крайней мере, сам он был в этом абсолютно уверен. Ему показалось, что он потерялся, и это казалось бы было достаточной причиной, чтобы уйти домой, но следующий кабинет оказался тем самым, и, почти разочарованный, Маттео прошел внутрь. Волоски на затылке встали дыбом, когда он прошел в кабинет поменьше – судя по всему, в местной коммуне отдельный офис полагался только начальнику, остальное кошачье лукошко сидело друг у друга на виду. Гальярд не планировал сидеть, и меньше всего планировал писать, поэтому ему не нужен был стол, а кресло он планировал притащить своё, главное было определиться, должен это быть железный трон или кресло-груша в виде огромного Пушина.
Офис начальника тоже не отличался роскошью. Было это его прихотью – знал он таких, стремящихся к аскезе – или недостатками финансирования отдела… Это вскоре станет ясно. Он знал несколько типажей начальников, ему не нравился ни один. Ни сержанты – те, перед кем нужно было стоять, вытянувшись, и вид иметь лихой и придурковатый. Ни папочки – те, у кого весь отдел был как одна семья, и это было достаточным оправданием, чтобы на праздниках облапать какую-нибудь дочурку. Поборников справедливости Гальярд тоже не любил, обычно от их зубодробительной принципиальности за компанию страдали все. Возможно, дело было в том, что он просто не любил работать, но он считал, что дело тут определенно в начальниках.
Кажется, местный был против того, чтобы разобраться по-быстрому, и отсутствовал. Хотелось бы попенять ему на опоздание, но проблема была в том, что Гальярда сюда никто не звал. Конечно, можно было устроить, чтобы его ждали уже у входа, но тогда сюрприза бы не вышло. А дома пока о его намерении знала только сестра, закатывала глаза и тянула «Тееееоооо», заставляя его расплываться в кошачьей улыбке. Не допуская мысли, что он может не вернуться сегодня вообще, Гальярд прошелся по кабинету, скорчил рожу своему отражению, влез на стол и принялся болтать длинными ногами. Если бы он получал доллар за каждый раз, когда делал глупость, он бы уже мог прыгать в свой бассейн с золотом щучкой. Вероятно, получая сотрясение. И ещё один доллар.
Он уже заскучал, и совсем уж было думал вернуться в общий кабинет, пристать к кому-нибудь поразговорчивее, когда мишень пришла к нему сама. Славный такой мальчишечка, вероятно, у местного начальника роль секретарши выполнял он. Гальярд оглядел его вполне дружелюбным взглядом с головы до ног, не слезая со стола, повёл плечами, щелкнул пальцами и напел:
— Ну кому нужна война… Эй, Джеки, у вас тут в супергерои записывают? Я Гальярд.
Ничего больше говорить ему было не надо. Сейчас всё как-нибудь вжух и устроится само собой. Так ведь?

— А это? – аккуратно подстриженный палец опускается под неровно выведенной буквой «K».

— Клопп. Мартин Клопп. Строительство и городское развитие.

— Да-да, точно. Это? Бунн?

Рискованное дело, как и любое другое неординарно выглядящее, не может просто затухнуть и раствориться в вечности. Оно всегда обязательно либо добивается грандиозного успеха, либо такого же грандиозного провала. И тут дело вовсе даже не в уровне подготовке: подобного рода дела всегда пытаются просчитывать на столько шагов вперёд, насколько это вообще возможно. Когда речь идёт о риске, вторым по уровню значимости условием становится удача. Обязательно крупная и тяжеловесная, вмещающая в себя достаточно пороха, чтобы устремить рискованное дело прямиком к звёздам.

Юрген понял, что схватил удачу за хвост в тот самый момент, когда измученный и даже самую малость отчаявшийся, буквально случайно отыскал свой собственный Святой Грааль в одной неприметной тумбочке. А затем отыскал его снова через пару недель. А затем ещё. И ещё. С тех пор прошло без малого месяцев шесть, и за это время маленький, охренительно рисковый тайный проект достиг каких-то небывалых успехов. Тех, о которых товарищ Шрётер и не менее отчаянный полковник Шлёндорф даже не смели и мечтать, когда немного неловко, но с пониманием необходимости дела обсуждали детали сомнительной операции. Операции, результаты который переполошили не только верхушку ФРГ, но и их «достопочтимых западных партнёров».

— Тобиас Брюль. Транспорт и инфраструктура.

На самом деле, расшифровать записи, которые очевидно не предназначались взгляду посторонних глаз, было не так уж и сложно. Пришло, быть может, чуть больше недели с тех пор, как Юрген отнёс записи из блокнота в отдел дешифровки, и вот уже в распоряжении министерства оказался пока ещё довольно короткий список имён и общих комментариев: откуда и что делает. Никто его даже ни разу не спросил, откуда они. Где он их добыл и что пришлось для этого сделать – и это к лучшему. Так обычно здесь и бывает. И это даже не вопрос профессиональной этики, просто иногда некоторые вещи лучше не знать и спасть с чистой совестью. Отмашки «полковник Шлёндорф» всегда было достаточно, чтобы даже любопытный взгляд сменился полным пониманием – если хотя бы кто-то в курсе, остальное не так важно.

Постепенно начала отпадать и необходимости в отделе дешифровке. Зашифрованные имена, министерства и задачи в основном повторялись, и тут уже даже не требовались особые способности Юргена, чтобы все их запомнить. Правда, Клаусу Шлёндорфу не всегда удаётся припомнить каждую из букв с первого раза. Но это и не страшно. У товарища полковника и без того достаточно положительных как профессиональных, так и личных качеств.

— Отлично. Юрген, как всегда отлично.

Юрген смущённо улыбается и потягивается на кресле. Не таком удобном, как у полковника, но достаточно сносном, чтобы при каждой встрече проводить в нём по несколько часов подряд.

— Ты кстати уже слышал? – из ящика массивного стола на столешницу опускается позолоченный портсигар и странная привычка полковника прятать его обратно после каждого акта курения. Как-то раз Юрген спросил, зачем он каждый раз убирает его в стол, на что Клаус ответил, что таким образом он уже последние лет пятнадцать пытается бросить курить.

— Мм? – разумеется, Юрген тянется к портсигару вслед за наставником.

— У нас сегодня в гостях делегация. Весси наконец переполошились, грозились кого-то прислать и вот всё-таки прислали. Кстати, может быть даже твоего, — Шлёндорф закуривает сам и протягивает сидящему за столом напротив уже горящую зажигалку.

— Вот с кем мне уж точно не хотелось бы пересечься где-нибудь в коридоре, — Юргену приходится наклониться, чтобы затянуться и уже после облокотиться обратно на спинку кресла.

Шлёндорф немного хрипло усмехается и тоже откидывается назад, спрятав портсигар в его особое убежище.

— Но я не думаю, что они пришлют разбираться именно Риссманна. По утечке всегда понятно, от кого информация утекла. Было бы странно, если бы латать пробоину прислали в ней провинившегося.

— Было бы странно.

Юрген вторит, и не особенно задумывается над чужими словами. Шлёндорф прав. Вернее, его авторитет убеждает Юргена в том, что тот непременно прав, а в таком случае, на невозможную вероятность нет необходимости тратить силы. В любом случае, кто бы сегодня не оказался в обители тайной полиции, к Юргену это не имеет никакого отношения. Его дело – добыть информацию, а как уже ей воспользуются или как её защитят, от него никак не зависят. Главное, чтобы Риссманна не ткнули носом в по-хозяйски расположившегося в его квартире крота, а всё остальное неважно. Остальное неважно, а это – решительно невозможно, потому что во всём здании Министерства государственной безопасности только два человека знают, каким образом министерству удалось добиться столь приятных высот. И оба этих человека сейчас находятся в этом самом кабинете.

— В принципе, ты мне сегодня больше не нужен. Да и завтра не нужен, можешь вообще до пятницы отдохнуть. Ты когда снова туда? Шестнадцатого?

— Пятнадцатого.

— Тогда точно до пятницы свободен.

— Я в любом случае в четверг должен прийти. Мишель попросила помочь ей какие-то там бумаги разобрать.

— Фрау Люкерт? Славная девушка, да. Кажется мне, не от большой заботы о бумагах она попросила тебя помочь.

— Мне тоже так кажется. Поэтому я и буду здесь в четверг.

Полковник Шлёндорф снова усмехается: кряхтя, немного по-стариковски. Накручивает пальцем слишком длинный ус, а затем с жаром рассказывает о победе местного «Динамо» в это воскресенье. Юргену футбол не нравится, но он кивает активно и вставляет вполне разумные комментарии. Мишель Люкерт на самом деле достаточно славная девушка, чтобы потратить на неё хотя бы половину своего выходного. У него всё равно нет никаких особенных планов на ближайшие дни. До пятнадцатого числа он в принципе довольно свободен, так почему бы не помочь юной машинистке с надуманным делом, чтобы затем между прочим припомнить своего хорошего приятеля Эрика, а потом как-нибудь невзначай их познакомить. Эрик тоже довольно славный парень. Словом, отличный вариант для Мишель.

После того, как окурок Юргена отправляется в пепельницу, сам Юрген встаёт с кресла, следом с кресла поднимается полковник и они пожимают друг другу руки. В общем и целом, прям сейчас можно было бы отправиться домой, но в кабинете так и осталась недописанной расшифровка последней аудиокассеты, в которой в общем и целом не было ничего важного, и поэтому Юрген не поспешил подготовить её ко встрече со Шлёндорфом, но которую в любом случае нужно дослушать и законспектировать. А такие кассеты, как оказалось, всё-таки лучше слушать на работе. Дома прослушивание обычно затягивается на непредсказуемо долгий срок.

Стянув со спинки пиджак и наскоро всунув руки в рукава, Юрген прощается с полковников и выходит из кабинета. Нужно в кабинет, но сначала, надо бы добраться до столовой. Времени сейчас где-то около двух, Юрген торчит здесь с раннего утра, позавтракал плохо и ещё совсем не обедал, что для результативной работы нужно было исправить. Так сказать, дать себе небольшой перерыв между работой. А потом ещё можно сходить во двор покурить, потому что курить на свежем воздухе всё-таки куда приятнее, чем в даже всегда проветриваемом кабинете.

— Шрётер! – Юрген останавливается немедленно, пусть и не сразу понимает, откуда доносится звук. Но всё-таки оборачивается.

— Что? – это всего лишь Альберт, правда Альберт непривычно бледный и встревоженный.

— Принеси вот это, пожалуйста, — сделав пару шагов от закрытой двери, Альберт протягивает ему небольшой клочок бумаги: такой довольно легко и быстро уничтожить.

— Гримм, давай сам, — первое правило успешного агента: никогда не ввязываться в том, что тебя не касается.

— Юрген, пожалуйста. Эта свинья говнится с самого утра, Хас в ярости, у нас каждый человек сейчас на счету.

Юрген смотрит на Альберта, Альберт смотрит на Юргена. Юрген смотрит на дверь и вздыхает. Так вот, оказывается, где всё оно сейчас и происходит. Та тихая битва, по сути развязанная его собственными руками, а значит именно та, от которой ему стоило бы держаться подальше. Клаус сказал, что его прислать никак не могли. Клаус никогда не ошибается, а Юргену любопытно до жути. Юрген тяжело вздыхает и всё-таки вытягивает листок из чужих рук.

— Сегодня вечером идём в Хопфенсак и ты угощаешь.

— Да, хорошо! Мне и самому нужно будет выпить после всего этого, — кажется, Альберт выглядит уже чуть менее бледным, чем прежде. – Сто пятьдесят седьмой, и скажи, что ты от Хаса. Иначе не отдадут.

Кабинет номер сто пятьдесят семь – это явно не очень хороший знак, но Юрген кивает и отправляется в ту сторону, из которой только что пришёл. По лестнице вверх, затем направо, постучать, получить немного встревоженный взгляд, – номер указанной на клочке бумаге папки, кажется, настораживает работников ещё больше, чем насторожил Юргена номер кабинета, – а затем и сами документы. Перед тем, как зайти в кабинет, из которого недавно выбрался на волю Альберт, Юрген уже не стучит. Очевидно, в таких делах либо уже не до стука, либо в принципе лучше не стучать. Это даже не кабинет, а скорее крохотный зал для заседаний, переполненный людьми и душный, несмотря на открытые настежь окна. Людей и правда слишком много, поэтому Юргену даже приходится протискиваться к столу – нужно отметить, дорогу уступают ему с большим почтением: видимо, все примерно понимают, бумаги какой значимости доставил их случайный, но крайне надёжный гонец.

А потом Юрген видит его затылок. Затылок, который он не спутает ни с каким другим и ни разу в жизни. На который привык смотреть, уже опускаясь на колени или едва ли удерживая глаза открытыми от усталости. Кажется, в этот момент у Юргена внутри что-то обрывается. Не страх, а холодный ужас ледяным потоком выливается на аккуратно зачёсанную на бок шевелюру, и только немыслимым усилием воли Юрген не позволяет себе замереть на месте. Они бы не поняли. Никто бы не понял, почему с виду невзрачный агент неожиданно остановился на месте, крепко сжимая в руке важные документы. Они ведь не знают. И не должны были узнать. А его не должно было здесь быть.

Юрген не до конца осознаёт, каким образом ему всё-таки удаётся подойти ближе. Он не осознаёт себя в тот момент, когда, опуская папку на стол, вынужденно наклоняется ближе и, боковым зрением, не поворачивая головы, даже может увидеть такие чертовски знакомые скулу и подбородок. Ладно, это не так страшно. Он всего лишь должен был принести документы. Всего лишь принести, положить их на стол и убраться из кабинета с приличной скоростью. Славу Богу, как всегда слишком надменный и важный он не поднимает головы. Игрок. Оказывается, всегда игрок.

Второй сердечный приступ даже у такого молодого человека как Юрген мог начаться в тот самый момент, когда широкая ладонь накрыла его собственную. Властно, по-собственнически. Так, как делала это всегда, но никогда не должна была сделать в этом зале, в этом здании и в этой части города.

Первый рефлекс – немедленно выдернуть руку: рефлекс, от которого за последние шесть месяцев пришлось напрочь избавиться. Юрген слышит его голос, а по спине проливается ледяной поток, которому разве что одного градуса не хватило, чтобы перейти в твёрдое состояние. Юргену кажется, что земля вот-вот уйдёт у него из-под ног, и она действительно проваливается, стоит только удерживающему его ладонь человеку поднять взгляд.

Это конец. На самом деле конец. Конец для столь многого, что в этот самый момент Юрген даже слишком плохо понимает, что будет делать дальше. Как минимум, скорее всего в ближайшие двадцать четыре часа соберёт всё самое необходимое и вылетит в Казахстан, а может быть даже в Туркмению. Или совсем напротив, поможет держать. Станет частью большого и очень важного секрета, призванного заменить скандал невиданных масштабов скандалом, который уладить будет хотя бы немногим легче. И в любом случае, пятнадцатого никуда идти ему теперь уже не нужно. Единственное, что закончилось с ожидаемым результатом: пусть и значительно раньше, чем Юрген предполагал. На что Юрген рассчитывал.

Оказывается, его фамилия из уст Фридриха звучит не менее приятно, чем имя. Пожалуй, это последнее замечание, которое Юрген может себе позволить по поводу герра Риссманна. Пожалуй, это вовсе не тот факт, о котором он собирался узнать, а теперь, когда не только один чертовски знакомый взгляд, но и все взгляды в этой комнаты направлены на него, Юрген и вовсе ощущает мгновенное сожалению о том, что когда-то предложил Шлёндорфу один очень рискованный план. В этот самый момент у Юргена никакого плана нет. Нет даже относительно сносной идеи, которая помогла бы выйти ему из невозможной ситуации. Проходит всего секунда, но по его личным ощущениям мимо проносится целая вечность. Этого не должно было произойти. Никак не должно.

— Товарищ Хас, — так и не опустив взгляд на Риссманна, Юрген переводит его на начальника. С неожиданной даже для себя дерзостью он ловко выдёргивает ладонь из-под чужой ладони, будто бы в продолжении попытки разогнуться и встать наконец ровно. Он не будет кланяться перед ним. Не здесь. – Я могу идти?

— Вынужден не согласиться, арата Лаклаан.

— Вы отрицаете, что эстетика, в сущности, преобладает над этикой? Из всех людей вас я менее всего подозревал в подобном, арата Хироши. Полноте! Уже то, как долго мы находимся здесь и едва ли при этом собираемся в скором времени покинуть это чудесное тихое место, говорит о том, как высоко вы цените эстетику.

— Я бы позволил себе напомнить арата Лаклаану, что именно этика вообще привела меня сюда, так что для араты Лаклаана было бы неразумно отрицать значимость этики.

— О, не думайте, я не отрицаю значимость этики! Этика была важна, когда вы пришли сюда, это верно. Но, действуй вы из одних только соображений этики, и мы с вами уже давно переместились бы в место, которое больше подходит для работы. Вы, однако, великодушно решили пренебречь собственным удобством, чтобы снизить возможный урон, нанесённый мне — из соображений… эстетики.

Лаклаан в этот момент наверняка хотел изящно махнуть в воздухе кистью, сопровождая свои слова обычными для него жестами, но предпочёл не мешать Хироши и не дёргать едва собранные и сшитые руки, которые в любой момент грозились отвалиться от неосторожного движения. Другого решения Хироши от него и не ждал, в конце концов на момент смерти эльфу была как минимум пара сотен лет, а за это время даже вечные существа набираются обычного здравого смысла, и всё-таки забавно было наблюдать, как старательно Лаклаан сдерживает крепкие даже после смерти привычки.

— Может быть, и это тоже этика, арата Лаклаан?

— Хм-хм… Вы, должно быть, имеете в виду этику профессиональную?

— Что-то вроде того, — кивает Хироши, склонившись над левой рукой: ещё не хватало, чтобы она отвалилась и потерялась, пока они возвращаются. Фрейру и так надо будет тащить едва переставляющего ноги покойника, а уж следить за тем, не отваливаются ли у него руки и ноги… — Мой взгляд на работу, а не взгляды на эстетику, не позволяет мне побросать части вашего тела в мешок и в таком состоянии донести до дома. Видите ли, трупные пятна и так уже немало вас попортили. Чем больше времени проходит… а впрочем, кому я объясняю, — он умолкает, поглощённый работой.

Лаклаан задумчиво пожёвывает губу: ему и правда не нужно объяснять происходящее.

— Надеюсь, в ваших силах… минимизировать ущерб?

— Вы о пятнах? Да, полагаю, удастся кое-что придумать. В худшем случае останется пара штук — спишете их на родимые пятна.

— Что же… И всё-таки, что если за вашей профессиональной этикой скрывается ваша тяга к эстетике? Профессиональная этика обязывает вас собрать моё тело таким образом, чтобы оно продолжало слушаться приказов мозга, но она едва ли обязывает вас жертвовать столько времени на то, чтобы я походил на живого.

— Мне кажется, на этот вопрос нет однозначного ответа, потому что здесь оба эти понятия сплетены слишком тесно, и едва ли мы сможем отделить одно от другого.

Какое-то время они молчат: Хироши занят расчленённым телом, Фрейр закапывает могилу, а Лаклаан старается не говорить под руку и не давать советов, в которых Хироши совершенно не нуждается, потому что всё это прекрасно умеет делать сам — может, даже лучше, чем эльф. Вот и истинная цель их изысканных диалогов: отвлечь Лаклаана от переживаний об… эстетике. Хироши усмехается.

— Впрочем, и вы не думайте, будто бы я отрицаю значимость эстетики. Вы верно заметили, вовсе отрицать её мне, в конце концов, не к лицу, но я считаю, что в ряде ситуаций эстетикой можно пренебречь ради этики. Однако же, если пренебрегать этикой ради эстетики, слова и действия нередко оказываются лишёнными всякого смысла — а это уже недопустимо. Даже в искусстве нужен некий смысл — невозможно искусство ради одного только искусства.

— Такой взгляд на искусство выдаёт в вас консерватора, арата Хироши, — осклабившись и блеснув чуть удлинёнными клыками, замечает Лаклаан. — Полагаю, пройдёт ещё какое-то время, и мы с вами узнаем времена, когда искусство утвердит своё право быть просто искусством, не обязанным всегда угождать кому-то, выражать какую-то мысль или служить какой-то цели. Искусство ради искусства — как радость ради радости или удовольствие ради удовольствия! Разве эти понятия вам не близки? Или, может, если не радость и не удовольствие, то — любовь ради любви?

— Любовь проще искусства, арата Лаклаан.

— Искусство проще любви, арата Хироши.

Короткий миг — и Лаклаан разражается звонким смехом — таким, каким могут смеяться только эльфы и, может быть, звёзды, если бы хоть кто-то слышал их смех.

[indent] — Гадость какая, — Эрида брезгливо поднимает тарталетку с имитацией черной икры, будто она способна ее укусить. Смотрит на брата взглядом полным отчаяния [примерно так, если верить книгам в кабинете отца, смотрели представители еврейского народа на поработивших их египтян] и с не меньшим отвращением разжимает пальцы, даже не удосужившись проверить попало ли «угощение» обратно на широкое золоченое блюдо или приземлилось где-то между фруктами [к счастью натуральными] и  безвкусными [как и все в этом доме] бокалами с шампанским. Подобные закуски на мероприятии их уровня больше походили на шутку или издевку. И будь она чуть более высокомерной [читать: окажись в настроении «полный разнос»], это угощение, предназначенное для работяг и прочих отбросов улиц, но не как не элиты ковена, полетело бы ровно между глаз [Эрида — перфекционистка] тупоголовой хозяйке вечера. Однако, за красноречивым жестом следует лишь усталый вздох. Будь она организатором вечеринки [никогда и не при каких обстоятельствах, Вельзевул упаси] и подобного бы не случилось.

[indent] — Кажется, слухи о том что некоторые ковены… — Эрида не называет конкретные имена, но делает красноречивую паузу, явно давая понять о ком речь. — начали терять свое влияние — правда, — лениво пробежавшись по пестрой толпе, разрядившейся в непрактичную [негласное правило истинного ведьминского общества в период карнавала]  одежду из исключительно дорогих и редких тканей [та еще роскошь, но стоит лишь попробовать заявиться на мероприятие в чем-то «обычном» и лицо будет потеряно на десятилетия вперед], она останавливается взглядом на парочке подростков, забившихся в угол между немного топорной репликой Давида, стыдливо прикрывшей причинные места фиговым листочком  [стоит ли говорить что в оригинале ничего подобного не было] и тяжелыми бархатными портьерами [полная безвкусица], обрамляющими деревянную арку. Эдакий странный намек на утраченный шик.

[indent] — Смотри, — она приподнимает бокал, указывая в сторону подростков,  с особым энтузиазмом утаптывающих пирог с дичью и спаржей. Мальчик и девочка, погодки похожие друг на друга как две капли воды [казалось, в Эриде должна проснуться сентиментальность, однако она чувствует лишь нарастающее уныние] были настроены решительно, судя по всему отрывались по полной пока их родители занимались первым в этом году приемом, — Думаешь из них вырастет хоть что-то толковое?, — не то чтобы Эриду действительно интересовала судьба этих двоих. Будучи совершенно откровенными, ее редко [читать: никогда] заботило чье либо благополучием и едва ли Эрида хоть раз прилюдно проявляла эмпатию свойственную среднестатистическому члену общества. Более того, периодически [читать: после каждого приема, официальной поездки, выходного в кругу семьи, а еще по четвергам, пятницам и каждый второй понедельник месяца] сокрушаясь от того что люди слишком привыкли жить в стаде, она неоднократно представляла как улицы Европы опустеют. Нет людей — нет проблем. Эрида мечтала остаться одна. Ну как одна, Деймос просто не в счет. Он был есть и будет, как "вторая половинка" или "долбаный банный лист", все зависит от настроения, качества утреннего кофе и количества улыбок, которое за день надо послать чтобы не быть похожей на полоумную социопатку [прямая цитата от "обожаемой" маменьки].

[indent] — Возможно здесь станет чуточку больше места, — осушив бокал, она ставит его на край стола, обтянутого не достаточно хорошо выглаженной скатертью и подхватывает новую порцию. Инициация в ковене — момент решения доли. Эрида его едва не завалила свою [не из бесталанности, скорее тупости и желания насолить ранее упомянутой маменьке], вытянув корявое заклятие  в последний момент. Как полагается, на самых сложных, по мнению среднестатистических ведьм, заклятиях [и это в период резни гугенотов, когда улицы Парижа буквально тонули в крови]. У этих детей едва ли получится соответствовать требованиям так же легко. В то время как близнецы не готовились к «экзамену» следуя за растущей не по годам гордыней [и обычной человеческой ленью], большинство семей в составах крупных ковенов упорно толкало своих чад под пресс многочасовых практик, заставляя зубрить, читать, изучать и повторять [кошмар, по другому и не скажешь]. Исходя из организации приема, едва ли у этих двоих будет орда педагогов, оплатить которых стоит едва ли не целое состояние. Можно сколько угодно разглагольствовать о перспективах, но мирам правят сила, магия и деньги. Эти дети словно обделены всем и сразу. Ну что ж…

[indent] — Пожалуй, мне надо выйти подышать, — Эрида разворачивается на каблуках едва заметив «Лиззи» обворожительно сверкающую всеми тридцати-двумя зубами, отбеленными с помощью хитрого сплетения зелий и магии [на что только не используют силы] рядом со старшим сыном семейства Локвуд и его все еще  упорно притворяющимися молодыми, родителями. Не дожидаясь момента когда сердобольная мамаша притащит потенциального жениха [эту улыбку и «естественный» смех Эрида и Деймос выучили раньше чем слово «мама»], она направляется в сторону балкона, боковым зрением замечая брата, вышагивающего рядом. Деймос не нуждался в объяснениях, тем более что там где для его сестры нарисовывался «Милая, смотри какой чудный мальчик, у вас будут потрясающие детки» его самого ждала потенциальная невеста.

[indent] — Черт, — остановившись в шаге от спасательной двери, Эрида натягивает улыбку, уставившись на хозяйку вечера с видом ополоумевшего гризли, готового если не перегрызть глотку, то, как минимум, оставить на ней парочку трофейных шрамов. Пребывая в настроении «полный разнос» она бы примерно так и поступила, но стараясь не высовываться, Эрида упорно увиливала от любых диалогов и желающих пообщаться, оставляя светские беседы на брата. Мать четко дала понять, что ее статистика "неудачных выходов" в данном году стремиться побить все предыдущие рекорды. Не то чтобы ее это хоть сколько смущало, однако растущее внимание со стороны «Лиззи» означало некие сложности в работе. Эрида и так испытывала творческий кризис, буквально выцеживая из себя мотивацию работать над новыми ритуалами,  улучшением хитроумных сплетений в парных заклинаниях и вылазками «на благо ковена». Италия и так грозилась стать испытанием [Эртда любила маскарады и и с братом традицию появляться на них каждый год, но была крайне опечалена расширенным складом участников, который не включал Тео, но добавлял «Лиззи»]. Не хватало повышать это испытание до максимального уровня, выпуская на арену финального босса раньше времени.

[indent] — Эри, Деми, как чудненько что вы присоединились к нашему скромному мероприятию. Как ваша мама? Ей нравится?, — Тереза [привлекательная примерно как столетнее чучело скунса  в музейном архиве], обмахивается веером прикрывая наигранный смешок. Эрида натянуто улыбается, прикидывая как обойти женщину с наименьшим сопротивлением до того как «Лиззи» кинется в бой.

[indent] — Кажется мама хотела высказать свой восторг лично. — не придумав ничего лучше, она предпринимает попытку лобового столкновения и успешно прорывается, «споткнувшись» о тупой вопрос на последнем отрезке.

[indent] — А как вам интерьер? Мы не так давно пригласили очень именитого, если вы понимаете о ком я, художника и освежили гостиную, говорят это последний писк моды в Европе. Воспоминание об канувшем в лету прошлом и романтика утерянных цивилизаций, мы к слову вдохновлялись…

[indent] — Невероятно. — Эрида прерывает поток бессвязной мысли, до того как Тереза перейдет на второй заход подразумевая под лаконичным ответом ни что иное как комплимент, — Как будто итальянский ренессанс варварски сношали с Античностью, а после подложили под старую добрую классику. Ой, — Тереза зеленеет, раздуваясь словно  готова вот вот взорваться  [могло б быть забавно, не перегороди эта рухлядь единственный путь к отступлению]. Эрида пожимает плечами, уставившись на Деймоса фирменным взглядом аля милашка, — Я что, это вслух сказала?

все, что было "до" — не считается
Ни на этом приеме, ни вчерашним вечером, ни сегодняшним утром.
Никогда и нигде, если там не находилось той зеркальной симметрии, что присутствует в его жизни с рождения.

— Милая Тереза, — Деймос пробегается кончиками пальцев по предплечью «леди» сверху вниз, едва ощутимо скользит вдоль медиальной подкожной вены аккурат к ее серцевине — жестом фокусника уводит внимание, смещая фокус с классического приема своей младшой сестры — говорить прежде, чем думать — к скрытым увлечениям женщины категории «слегка за сорок, максимум пятьдесят». — Эрида недавно открыла для себя нового прозаика... признаться честно, не ожидал ничего стоящего от текстов наших современников, — наполненный по кайму фужер с игристым кочует в свободную руку мужчины — благо лакеи, словно единственный непорченный товар в этом доме [пусть и самого низшего качества], оказываются достаточно смекалистыми, чтобы считать во взгляде и легком качке подбородком безмолвный приказ — чтобы тот мог с галантностью истинного кавалера заменить опустевший бокал хозяйке вечера.

— Но он оказался поистине самородком. И ее комплимент вашему интерьеру вдохновлен прямой цитатой. Как же там было, милая? «Чего жаждет сердце, того ищут и руки»... нет, не то, — Деймос переводит взгляд, мимолетно [непозволительно долго для человека его статуса] задерживая тот в треугольнике из ключиц и ложбинки между грудей, тянет губы вправо — на грани улыбки и непрямого предложения, которого так отчаянно жаждет Тереза. Случайность или прихоть судьбы, но сегодня он оказался не в том месте и не в то время, чтобы успеть застать хозяйку вечера в объятиях кого-то из прислуги.

— Впрочем, не суть. Главное — в сочетание невозможного и в то же время естественного, ужасного и нормального. Ваш вкус, Тереза, исключительно тонок. И оценить его по достоинству могут немногие. К счастью, Эрида как раз тот еще ценитель, — Деймос поворачивает голову в сторону сестры, делая глаза шире — дает отмашку для начала спектакля, в котором дыхание девушки уплотняется, вдох через нос становится судорожней, не хватает только картинно приложить ручку ко лбу и пасть к ногам любимого братца в обморок. И пока первый акт не нашел свою кульминацию, он перехватывает Эриду за узкую талию, притягивая к себе ближе. — Эри, милая, у тебя какой-то нездоровый румянец. Ты плохо себя чувствуешь? Должно быть, от шампанского, — [такой лютой бурды еще поискать нужно]. Понимаете, Эрида не пьет, но в честь вашего вечера решила сделать исключение, — будь ситуация иной, близнецы бы давились смехом на это абсолютно идиотское утверждение — кто-кто, а этот белокурый ангел на деле перепьет дородного мужика, что говорить о предложенных тут «напитках». — Прошу нас простить.

— Будешь должна мне, сестренка, — тихо на выдыхе, мажет кончиком носа по виску, пока находит злополучную ручку злополучной балконной двери, которая ведет во спасенье. — По гроб жи-и-изни.
•    •     •
В воздухе пахнет тошнотворной взвесью: спиртом [шампанское оказалось не единственным промахом при составление алкогольной карты], резким ароматом табака, терпким одеколоном, и совсем немного, но так, что Деймос улавливает мгновенно — слабый, но все еще узнаваемый запах дурмана, достать который можно в одном хорошо знакомом близнецам месте [с припиской на полях мелким шрифтом, где указаны последствия этого выбора, включая летальный исход для всех жаждущих легкой наживы, денег и жизни].

— Знаешь, что самое абсудное и вместе с тем занятное? — Деймос улыбается — нет, скорее оскаливается — на этот раз вполне искренне, пока пальцы шарят в кармане камзола, отыскивая собственный табак. — Большинство из них ведь на полном серьезе считают происходящее шиком, — кавычки удается обозначить легким жестом одной руки, пока другой он неспешно раскручивает табакерку.

— Если бы не необходимость поддерживать семейное дело, — серебрянная коробочка с витиеватым инициалом клажется обратно в карман, а Деймос перехватывает сиграету пальцами, затягиваясь в полную грудь: век бы нас здесь не видели.

Он выдыхает куда-то в воздушную подушку между их лицами — стоит спиной облакотившись на перила, Эрида — скрестив руки на груди напротив, почти зеркальное отражение его самого — и наклоняется ближе. — Мы с тобой герои какой-нибудь подгулявшей трагедии: имеем все, что нам не нужно, и жаждем того, чего у нас нет, — не выдерживает, фыркает на собственную фразу, секундой позже закидывая голову кверху, чтобы рассмеяться живее, ярче, — сво-бо-ды, — произносит по слогам, будто заклинание.

— Думаю, выеду на неделе за город, надоело гнить за столом, заваленным кучей бумаг, до которых и дела нет, и скучными приглашениями, — в тусклом свете фонаря татуировки, виднеющиеся в прорезях манжето, складываются в витиеватые линий, праобразы переплетенных между обой змей — тавро коварства и хитрости в давние времена. Он делает очередную затяжку. — К тому же, Тэо отправил сообщение, что нас ждет кое-что любопытное. Сюрприз, говорит, — у таких, как Деймос всегда поднят подбородок и опущены уголки губ, и они смотрят на жизнь так, как будто не может быть иначе, нежели он решил, нежели ему хочется.

— Не люблю сюрпризы.

[indent]Как и все отличные идеи, эта посетила его внезапно. Примерно между поеданием сэндвича и последним штрихом, завершающим иллюстрацию редкого цветка, обнаруженного в местном парке на клумбе.

Синиструм - странное место. Тут вполне нормальные и вроде как человеческие вещи соседствуют с такой жутью, что в пору поджать хвост и бежать, бежать, бежать без оглядки.

Но хвоста у Панита нет. А любопытный длинный нос - есть.
Оказавшись в этом месте, он не был готов вернуться обратно, в свою человеческую жизнь. В конце концов, когда у тебя есть дар, - надо непременно его использовать. И лучше там, где тебя не посчитают поехавшим.

Синиструм ему подходил. Нравился. Здесь было многое "можно" и границы дозволенного, чаще всего, определялись самостоятельно. Опытным путём.

Пакди чертовски везло на знакомства. Так он думал, потому что никто его до сих пор не убил и даже не искалечил. Это подогревало исследовательский интерес по круче всяких там таинственных сокровищ. Потому что ни один клад - сколь бы драгоценным он ни был - не заменит восторга при обнаружении невиданного ранее существа.

А посмотреть было на что!

Вокруг мебельного Панит кружил, как любопытная птица. Почти неделю разнюхивал и разведывал, присматривался так и эдак. То, что мебельный работал с необыкновенной клиентурой - это само собой разумеющееся. Пакди тоже приходил, как клиент: хотел сделать брату необыкновенный и ироничный подарок, способный выдержать своего хозяина даже в том случае, если старший выйдет из себя.

Увиденное, а вернее сказать - почувствованное - заставило целителя вернуться уже на следующий день.

Постоянные столкновения с разного рода существами натолкнули его на мысль, что было бы неплохо составить что-то вроде большой книги-путеводителя по Синиструму. Карту, конечно, не нарисуешь, а вот описать существ, добавив ещё и фото - это же высший пилотаж! Такую работу нельзя прикрепить в качестве дипломной в универе, но можно сильно упростить себе жизнь в дальнейшем. Может он экскурсии водить будет?

За последние два месяца он успел собрать кое-какой материал. Ничего особенно выдающегося: призраки, парочка волков-оборотней в баре, одна симпатичная тёмная ведьма и какой-то заклинатель, который и сам был рад вылить кучу сложноразбираемой информации в чужие уши.

Но тут дело наклёвывалось куда серьёзнее...

Из всех видов магии, которую Паниту приходилось чувствовать рядом с собой, огненная определялась легче и быстрее прочих. Именно её - жаркую, притягательную - он почувствовал в высоком светловолосом незнакомце, который так старательно обрабатывал деревянную поверхность. Панит не заходил внутрь, потому что в этом случае пришлось бы опять что-то говорить, объяснять и оправдываться. А он тут совсем не за этим!

Увлечённый человек - потрясающее зрелище! Блондин так и вовсе похож на художника, который с упорством перфекциониста доводит изделие до состояния полной готовности. Панит не может с такого расстояния увидеть свет вокруг его тела, но даже отсюда, из-за стекла, чувствует магию. Много магии, если быть точнее.

Когда незнакомец исчезает из поля зрения, Панит чувствует укол разочарования. Ему очень хочется увидеть, что именно может этот человек. И человек ли он вообще? Наличие парных конечностей и одна голова на плечах вообще не дают никакой гарантии.

Ловят его, как глупого щенка, который порвал хозяйские тапки, а с места преступления бежать и не подумал.

"Бляха..." - проносится короткая запоздалая мысль, когда его теснят подальше от глаз прохожих. - "Он меня прямо тут прикончит?"

Ладонь незнакомца похожа на горячий песок. Хотя хватка на шее не слишком болезненная, он ощущает, что при всём желании не сможет просто дать дёру. Панит и сам не низкий, но рядом с незнакомцем ощущает себя маленьким. Пространство вокруг становится сухим и горячим, будто развели большой костёр.

У Панита нет ни сил, ни желания отвести взгляд.

- Д-добрый, - Пакди неловко улыбается, продолжая неотрывно смотреть в чужие глаза.

Красивые, между прочим. И где-то в их глубине он улавливает пламя: ещё не грозящее его сжечь, но уже обещающее некоторые неприятности.

Даже сама мысль о том, чтобы подраться с кем-то подобным, звучит невероятно. Ну что он сделать может? Пощекотать? Дать сдачи новенькой камерой?

Панит никак не может взять в толк, злится мужчина или просто подтрунивает над ним. Вся жизнь подталкивает Пакди к необходимости врать и изворачиваться, но его язык упрямо продолжает говорить правду. Особенно в экстремальных ситуациях.

Парень отчаянно мотает головой.

- Нет-нет-нет! Извините! Ничего такого, правда!

Даже стена за его спиной становится теплее.

- Просто у вас... Вы... Горячий! - выпаливает первое подходящее слово.

Так. Звучит ещё более паршиво, чем в собственной голове.

Панит краснеет и чувствует, что вот-вот воспламенится сам, причём без помощи посторонней магии. От стыда.

- В смысле, огонь. Ну, внутри вас, - он продолжает болтать, прикидывая, на сколько сантиметров глубже закапывает себя с каждым новым словом.

Наверное, он сможет посмеяться над этой ситуацией. Если его не прибьют, конечно.

Панит слушал внимательно. Во-первых, он в самом деле собирался помочь. А во-вторых, точно знал, что иногда молчаливого внимательного собеседника вполне достаточно, чтобы другой человек немного успокоился и позволил мыслям оформиться в хоть какой-то план действий.

"Почему я тебе помогаю? Ох, это сложный и одновременно очень простой вопрос..."

— Потому что могу, — уверенно произнёс Панит.

Исходя из того немногого, что эта девушка успела ему рассказать, ситуация складывалась пресквернейшая. Она уверена в грозящей незнакомке опасности вовсе не из-за полученной записки. Есть что-то большее, что-то очень личное... Какова вероятность, что к поискам брюнетки её подталкивает дар?

Панит не мог сказать, грозит ли человеку смертельная опасность. Разумеется если речь не шла о болезни или ранении, которые уже нарушили стройное течение энергии в организме. В его силах — остановить кровь, вправить перелом, зарубцевать рану. Но поймать за руку того, кто вот-вот шагнёт под поезд он не в силах.

— Я — Панит, — представился таец, позволив себе на несколько секунд задержаться, чтобы заглянуть в чужие светлые глаза.

"Тёплые и беспокойные..." — вот о чём он думает, прежде чем толпа сжимает их в душных тисках.

Колеблющаяся масса тел и конечностей, крики, возня и споры. Чей-то пьяный смех. Запах пота. Картинка мельтешит, мешает осмотреться как следует. Им бы подняться выше, приглядеться, сориентироваться в пространстве. Но времени и подходящего места нет. К тому же с Мартой что-то не так...

Панит чувствует неладное, когда она на миг прижимается к его груди. Он не сканировал её всё это время, а пожалуй стоило бы. Потому что энергетические линии внутри неё расползаются, путаются, а сознание вот-вот померкнет.
Понимает это и сама девушка. Он улавливает в её слабеющем голосе отчаянье и осознание.

Может ли он уйти?

Даже будь Панит простым человеком, в чьих силах разве что поймать оседающее тело на руки, он бы всё равно не ушёл. А обладая способностями тем более не отступит. Не теперь, когда Марта одна, в этом шумном и опасном месте. И кто-то совершенно точно собирается убрать её с дороги.

Выбраться из толпы с ней на руках не то чтобы просто. Должно быть, окружающие воспринимают её как одну из тех девиц, что вусмерть напиваются в клубах и потом их приходится садить в такси любому ответственному незнакомцу. Никто не спрашивает, всё ли в порядке, не нужна ли скорая или стакан воды. Панит пользуется тем, что высок и достаточно крепок, чтобы пронести девушку к ближайшему свободному месту. Таковым оказывается неширокий коридорчик, по обе стороны от которого расположены двери.

Сейчас нужно на воздух, но Пакди приходит в голову, что именно там их и сцапают. Если её отравили — значит не планируют выпускать. Он — попутчик, случайный пассажир, если так можно выразиться. В такой ситуации ему нужно сохранять холодную голову. И в первую очередь — помочь самой Марте прийти в себя. Он сканирует чужой организм сразу с желудка. В напитке у девушки — лошадиная доза морфина или чего-то похожего по свойствам. Подействовало быстро и вырубило основательно.

А ему что делать?

Паниту приходилось видеть наркоманов, но это совсем другое. Она не зависимая, организм не готов к такой дозе. И вывести её удастся не сразу. И всё же таец усаживает девушку на пол и обхватывает безвольно повисшую голову ладонями.

— Попробуем ускорить процесс, — бубнит парень, вынуждая чужую энергию шевелиться быстрее.

Ему нужно чуть подтолкнуть, увеличить скорость кровотока, заставить организм перерабатывать эту дрянь быстрее. Едва ли они управятся за час, но всё же...

Панит так сосредоточен, что не замечает приближения посторонних. Стремительная мысль об опасности едва успевает вспыхнуть, когда что-то тяжёлое опускается ему на голову.

Очень больно, между прочим! Он инстинктивно прикрывает собой девушку, прежде чем совершить стремительное погружение в чёрное безмолвие.

— Так вот что у тебя за сила...

Теперь Панит понимает, откуда это отчаянное стремление спасти, защитить, даже если риск для жизни возрастает многократно. Эта девушка видит смерть, то, что видеть не полагается, то, что любого, даже самого крепкого человека, заставит усомниться в понятии "справедливость".

Да и была ли она, эта самая справедливость? Кто вообще отмеряет на долю человека время и испытания?

"Отбываем ли мы грехи прошлой жизни или просто оказываемся не в то время и не в том месте?.."

Верил ли Пакди в судьбу? Скорее да, чем нет. Он всем нутром чувствовал, что есть вещи, которые нельзя преодолеть, как сильно не упирайся. Он, привыкший бороться со смертью, всё же признавал, что спасти можно не всех. В своём слепом стремлении делать добро Панит почти наверняка нарушал какие-нибудь законы равновесия в природе. Ведь никогда не знаешь, каковы последствия твоего решения, какого монстра ты можешь породить, спасая жизнь младенцу или не позволив лихачу сбить слепого котёнка.

Увы, он не мог видеть всей картины в целом. И с этим... Что ж, Панит знал, что может с этим жить. Разве не большинство людей живут именно так?

То, что Марта была способна увидеть смерть, больше походило на проклятие, нежели на дар. Сомнительная радость знать, что знакомый или не очень тебе человек просто умрёт, независимо от прилагаемых тобой усилий. Но даже сталкиваясь с необоримостью судьбы, эта девушка продолжала пытаться. Она приняла правила игры, но это вовсе не означало покорность и полное смирение с происходящим. Нет, напротив, она включалась в это состязание, рисковала, предпринимала меры.

И теперь он взглянул на неё не просто с интересом — с уважением.

— Ты ведь не убьёшь тех, кто работает и отдыхает наверху? — на всякий случай уточнил Пакти, хотя уже понял, что Марта не стала бы убивать.

"Она с тобой в одной команде. Она выбирает борьбу за жизнь, а не против..."

С её маленьким планом мести он согласился легко. Так, словно уже проделывал такие штуки и совсем не волновался о последствиях. От части, его вело любопытство исследователя. Он не был профессионалом, но очень любил следить за тем, как работает чужая магия, как другие существа управляются со стихиями, с чарами, с потоками энергии. Не всякая магия видна внешне, но внутри человека происходят неповторимые перемены, энергия пульсирует и завихряется, порождая удивительные эффекты.

— Я вообще не уверен, что управляющие огнём способны удержать силу в абсолютной узде, — Панит улыбнулся. — Мой брат больше борется сам с собой, чем учится держать всё под контролем. Но мне проще, — он взглянул на Марту. — Моя магия не борется, она... В общем, она просто подстраивается под того, на кого воздействует. Целителю нужно быть мягким и осторожным, только поддерживать процесс регенерации, вливая силы.

Они дошли до очередной развилки и Панит прислушался.

— Там слышно машины, — он указал на правый проход. — Наверное, это достаточно близко к дороге.

Хотя в жизни у Пакди случалось всякое, он не мог не признать, что каждый новый случай открывает для него очередной кусочек собственных возможностей. Прежде, например, он никогда не причинял людям вред при помощи своей силы.

— Если честно, я даже не думал, что моя магия может быть причиной недуга. Но вроде... Это логично? Если можешь сращивать кости, значит и должен уметь их ломать, — Панит повёл плечом.

Ему следовало хорошенько подумать об этом. Решить, может ли он позволить себе эксперименты на новом поле? Имеет ли право использовать целительский дар во вред?

— А как ты собираешься повредить систему пожарной безопасности?

Короткое движение бровей и ироничная полуулыбка — всякий, кто знает его достаточно долго, понял бы, что дело дрянь, когда он проявляет столько эмоций для одного только впервые увиденного мальчишки. Но способных помешать ему живых здесь нет, а Укэмоти создана, чтобы помогать ему и защищать, и если нужно будет, она свернёт мальчишке шею, как цыплёнку, и не испытает ничего похожего на угрызенья совести. А ему даже не нужно, чтобы она сворачивала мальчишке шею: незачем опускаться до подобных банальностей и незачем перекладывать на своё творение подобную грязную работу. Некоторое поступки нужно совершать самому.

— Разумеется, — вежливо, полуприкрыв глаза в выражении согласия, чтобы не тратить время и силы на кивок, говорит он.

В речи юнца он различает своё имя, но и только. Томохиро не прислушивается: нет нужды. Он и не сомневается в том, что Норман решит впустить его внутрь. Квартира эта может и не была им обжита по-настоящему, но в ней достаточно вещей, принесённых специально для него или оставленных им самим, чтобы полагать своё право войти непреложным. По крайней мере, до тех пор, пока он не расправится с мальчишкой — как знать, насколько он будет осторожным, и не посчитает ли в конце концов, что Норману следует знать, откуда пришёл удар. Это ведь необязательная, но приятная часть всего действа: посмотреть в глаза и убедиться в том, что человек знает, кто отнял у него то, что ему дорого, и почему (убедиться в том, что человек знает: всего этого он мог бы убежать, но теперь — навеки — уже слишком поздно). Не этому же юнцу он должен смотреть в глаза? Мальчишка вызывает у него лишь раздражение, не многим больше — на него и злиться-то по-настоящему невозможно: всего лишь случайный соучастник предательства и всего лишь инструмент мести. Когда любовник Нормана возвращается, Томохиро сдержанно кивает и проходит в дом — Укэмоти снова обвивает пальцами его руку и почти прижимается к нему надёжно прохладным боком: в ней есть лишь то тепло, которое она получает из мира вокруг, не больше.

— Сакурай-сенсей, — тихо, с лёгкой укоризной произносит Укэмоти, пока они входят в лифт. Может, она прекрасно поняла, что он думает и чего не говорит о раздражающем юнце, и знает, что он прекрасно может произнести вслух, а может она пытается предупредить его.

— Что, дорогая моя? Я тих и кроток, как несуществующий христианский святой, — он холодно усмехается, не глядя на неё.

Она переходит на японский и, кажется, пытается заглянуть ему в лицо, но он по-прежнему, расфокусировав взгляд, смотрит лишь в точку недалеко от головы любовника Нормана.

— Мне всего лишь кажется, что поспешность свойственна вам так же, как Токугаве Иэмицу — трезвость суждений о мире.

Не удержавшись, Томохиро коротко дёргает щекой в настоящей, живой усмешке и скашивает глаза на безмятежную Укэмоти.

— Я не собираюсь спешить, девочка моя, — он тоже отвечает ей по-японски.

Куда ему спешить? Это неизвестно почему решившее показать ему свою осведомлённость создание едва ли куда-то исчезнет. Хотя нельзя быть совсем уж беспечным… Томохиро с усмешкой бормочет себе под нос короткую формулу, как будто в задумчивости озвучив собственные мысли, сплетает невидимый магический маячок и, посмотрев на юнца, цепляет маячок к нему. Плетение поддаётся туже, чем когда работаешь с обычным человеком: может быть, тот из какого-нибудь выродившегося магического рода. Надо будет сказать Норману на всякий… Повисшая в воздухе мысль отзывается болью: нет больше смысла ничего говорить Норману. Да и о чём тут говорить? В мальчишке пусто, сколько ни скреби — остался один фон, и тот заметный только тогда, когда уже пытаешься поскрести.

Квартира почти не меняется с тех пор, как Томохиро был здесь в последний раз (может, сегодня он и правда находится в ней в последний раз?). Может быть, выглядит более обитаемой теперь, когда в ней живут двое. Привычно поморщившись (в любом нормальном доме должно быть хотя бы подобие гэнкана, иначе вся жизнь превращается в грязь и мрак), он отодвигает зеркальную дверь стенного шкафа и привычно вытягивает из дальнего угла мягкие домашние туфли, чтобы переобуться. Укэмоти же просто выпрыгивает из своих туфель на шпильке и становится ещё ниже.

— Благодарю, но Укэмоти сделает лучше, — он кивает стигнетте в сторону кухни и бросает: — Сервиз наверху, в ящике — заберёшься по лестнице и увидишь. Чай в крайнем шкафчике слева. Если только никто его не переставил, — короткий, но достаточно выразительный взгляд достаётся юнцу.

— Лунцзин?

— Посмотри какой-нибудь улун. Не помню, что у него есть.

Лунцзин он пил бы, если бы пришёл сегодня в гости как обычно. А сейчас незачем тратить нежный медовый аромат на того, кто уже не способен спокойно вздохнуть в этом месте. Укэмоти, кивнув, беззвучно уходит, а Томохиро впервые за долгое время сканирует квартиру, прощупывая, нет ли внутри чего-то опасного или хотя бы непривычного. Из существенно непривычного, но безопасного и магической природы не имеющего находится роспись на стене — Томохиро задерживается рядом с ней на пару секунд, усмехается, бросив насмешливый взгляд на очевидного автора (едва ли тот стал бы сидеть и смотреть, как кто-то другой расписывает стену), и идёт дальше, ничего не сказав. В углу наивного, по-детски яркого лесного пейзажика разбегаются первые, незаметные пока трещины кракелюра.

Будьте прокляты вы и всё, что вы делаете.

В другое время он устроился бы неподалёку от кухонного острова, но сейчас он проходит через всю гостино-столовую зону и, сбросив кимоно на спинку белого дивана, устраивается именно на нём. Он терпеть не может белых диванов: слишком чуждо смотрится на них в обычных своих оттенках чёрного — но сегодня, пожалуй, уместно будет заявить о себе. И заставить мальчишку понервничать оттого, что нужно присматривать сразу и за ним, и за Укэмоти, которая возится на кухне максимально далеко от дивана.

Одна из первых изящных вещей, которым она научилась — это заваривать чай. И, в отличие от живых, она не отвлекается. Когда она заканчивает с приготовлениями и приходит с уставленной посудой чабанью и чайником, Томохиро, закинув ногу на ногу, с вежливым интересом изучает изменившуюся обстановку и вписавшегося в неё мальчишку. Он изучает его долго — достаточно долго, чтобы тот заметил и прочувствовал вышедший за грань приличий взгляд. Молодой, не слишком красивый, но достаточно здоровый на первый взгляд. Не лишённый таланта. Чрезмерно болтливый. Подвижный, даже активный. Приятно иногда иметь такого любовника, но в какой-то момент это становится слишком утомительным. Интересно, как скоро это надоест Норману? Особенно эта болтовня, пострадать от которой успел даже Томохиро.

— Как вы думаете, Йен, вы талантливы? Хотя, наверное, талантливы, иначе Норман едва ли настолько проникся бы.

Он забывает о мальчишке и отвлекается на Укэмоти: она переливает заварившийся чай в чахай, а из него — в расписанную озёрным пейзажем пиалу и протягивает ему. Сама она так и устраивается на полу у его ног, между маленьким столиком и диваном. Дожидаясь, пока он закончит с порцией чая, Укэмоти кладёт локти на диван и наблюдает за ним снизу вверх. Он делает глубокий вдох, принюхиваясь к чаю, а затем — первый мелкий глоток.

— Последний был… — он щёлкает пальцами, пытаясь вспомнить. — Не помню, как его звали, но протянул он недолго. И уж точно не оставил такого явного следа своего существования, — хмыкнув, он коротким и скупым взмахом руки как будто бы указывает сразу и на лёгкий беспорядок, и на роспись на стене, и на самого мальчишку.

Томохиро снова окидывает юнца почти заинтересованным взглядом с головы до ног, как будто гадает, на что это юное создание способно в постели, раз Норман решил оставить его при себе для удовлетворения нужд, но ничего больше не говорит — только дёргает уголком губы в усмешке и делает ещё глоток чая. Некоторые намёки должны оставаться не произнесёнными.

Слепленный Мордредом из говна и палок глины голем на заре своей жизни был чем-то маленьким и бесформенным, так сказать экспериментальным. Ну, знаете, как маленькие девочки впервые берут лоскуток и нитки, шьют себе игрушку, а потом любят ее сильнее, чем любую другую? И потом, когда вырастают, когда игрушка станет уже изрядно потрепана временем, юные рукодельницы шьют уже точно такую же, но из более крепких тканей, с какой-то осознанной техникой, прилагая усилия и долю креатива. А еще позже единицы из этих девушек станут настолько хороши в этом деле, что начнут создавать игрушки для детей, откроют свои маленькие и большие магазинчики на пути к абсолютному мастерству. Так и с созданием голема у чародея: сначала это просто кусок глины в виде маленького человечка, потом Мордред придает ему более стройный вид и наделяет подобием лица, практикуясь заодно и в лепке. Еще лет через пятьсот он прокачивает магией свое творение настолько, что голема в ночи не отличить от человека: и кожа у него теплая и мягкая, и какие-то простейшие выражения на валлийском он знает, и даже дыхание имитирует. Только в глазах холод и равнодушие — не способны големы к эмоциям и чувствам. Внутри они пусты, а живут идеей одной: служить своему господину и сделать все, что тот прикажет.
У Мордреда было множество причин создать себе голема, которого они у шутку назвал Экскалибуром (сократив потом имя до Калибурна, а ласково так вообще Кэлом кличет). Сначала это был магический интерес: после упокоения легендарных родственников и разлома Круглого Стола, Мордред стал развивать в себе дар, доставшийся от матушки. Сейчас же колдун готов признать, что держит Кэла подле себя из-за бездонного одиночества. Только этот кусок глины, за тысячелетия обретший вполне себе человеческое тело, держит разум старого колдуна на плаву.
Ну и функциональности голему не занимать: он и как телохранитель неплох (обучен разному у многих мастеров), и как убийца безупречен, и в целом своим телом умеет пользоваться если вы понимаете о чем я. Слушать умеет долго и внимательно, если нужно — станет тем, на кого можно выпустить злость. Можно сказать, он магический андроид нового поколения, и по закону жанра, когда-то должны произойти значительные изменения в его бездушном поведении. В конце концов, он создан магией, многие века питаем своеобразной, но все же любовью, повидал за свою жизнь много и все увиденное впиталось в его неживую плоть.
В его груди точно не появилось сердца да и «душа» — всего лишь слово, которому придают большое значение, но голем определенно стал чем-то большим, чем куском глины.

Змей Уроборос давится своим хвостом, а Мордред — людским обществом. Снова. Жизнь циклична, он давно это понял и принял все ее условия. У него, в конце концов, неиссякаемый запас времени, чтоб вот так просто запереться в своем замке на отрезанном морем острове, прогнав всю прислугу, на несколько лет. Одиночество и затворничество приводят его в норму, отрезвляют, дают право и возможность соскучиться по людям, пока в их семьях одно поколение сменяется другим. Пять лет, десять, двадцать — у Мордреда совсем иное ощущение времени. И он настолько небрежно относится к нему, что даже не знает, какой год и сколь долго он уже провел в уединении, питаясь одной рыбой да жесткой морской птицей. Только собаки оставались подле, чтоб согреть зимой да послушать сказки, которые старый колдун сочинял со скуки. Единственный их недостаток — они быстро умирали.

Ласка — английский Мастиф, которую единственным и последним своим щенком принесла Миледи, умерла от старости несколько дней назад. Мордред не продлевал ее жизнь чарами, но сделал так, чтоб сука не мучалась. Он помнил, как она помещалась в его ладони, когда только появилась на свет, а теперь вот пришлось взвалить тушу на плечи, чтоб отнести к стене и бросить в море. Значит, прошло уже лет пятнадцать с тех самых пор. Никого дольше не осталось. Одиночество звенело в ушах, а у внешних ворот, у самой кроки воды тухло мясо, которое по уговору приносили из ближайшей деревушки на корм зверью.

Он не хотел еще выбираться из своего уединения, но желание видеть хоть какую-то жизнь в этом месте с каждым днем становилось все больше. Поэтому он призвал того, кого отпустил многие годы назад. Не то чтобы Калибурн был живее крыс в этом замке, но с ним было куда приятнее проводить время. Он был таким, каким его желал Мордред — не больше и не меньше. Созданный для того, чтоб удовлетворять своего хозяина во всем, что тот мог задумать.

С его возвращением стало если не веселее, то разнообразнее. Мордреду пришлось привыкать к тему, что кто-то может ответить ему по-человечески. Пришлось вести диалог, если так можно назвать несколько фраз, брошенных друг другу за целый день. В этом Кэл был лучше собаки, но греть постели не мог: кожа его пусть и была как настоящая, тело оставалось температуры помещения. Это можно было бы попробовать доработать, но, может быть, позже, когда Мордред окончательно привыкнет к его присутствию. Это случится ровно тогда, когда того захочет колдун. И продлится столько, сколько потребуется ему. Сам Калибурн уйти не посмеет — его самым главным призванием является исполнение воли своего создателя.

Достаточно было захотеть его присутствия в Сент-Майклс-Маунт, и через несколько недель голем постучал в огромные ворота. И сейчас Мордреду нужно только мысленно попросить о том, чтоб его творение оказалось рядом, и того потянет из любого уголка замка в зал с камином. Но колдун решает прогуляться по своим темным сырым владениям. В идеале — он бы подышал свежим морским воздухом, но дождь давно начался и не собирается останавливаться до следующей ночь — Мордред это просто чувствует.

Зато голему ни дождь, не снег помехами не является. Мордред замечает его снаружи, и медленно идет навстречу, но замирает в дверях: ему совсем не хочется промокнуть, чтоб потом часами греться у огня. Греться и не согреваться.

— Ты вымок. — Одежда на Калибурне насквозь мокрая, вода течет с нее на каменную лестницу маленькими ручейками. Мордред хмурится. — Идет дождь, очень холодно —  ты должен дрожать. Тебе не комфортно, поэтому нужно переодеться и согреться. — Сам Мордред кутается в оленью шкуру, уже мечтает о камине и чем-то крепком в старомодном кубке. Хорошо, что Кэл вернулся и справился с заданием сходить в город и купить то, о чем его создатель действительно успел затосковать. Виски, возможно, был не самого лучшего качества, но лучше, чем ничего.

— Удивительно, как тебя еще не сожгли за твои странности, — ворча под нос себе, Мордред возвращается в зал, в котором проводит почти все время. — Сделай все как я сказал, а потом распали хорошенько камин. И будь аккуратен с руками: ты не должен подпалить на них волосы.

Возможно, он самую малость зол на Кэла. Вероятно, в этом виноват он сам. Совершенно точно — Калибурну придется терпеть недовольство Мордреда. Впрочем, голем все равно ничего не поймет. Он не одушевлён.