Если не прикасаться к запястью, и не всматриваться под определенным углом, невозможно даже предположить, что руку колдуна пересекает тонкий шрам. Свидетельство их ритуала, кровная магия, нарушающая разом несколько запретов еще не признанных на законодательном уровне, но уже порицаемых в обществе таких как они. Себастиан касается кончиками пальцев шероховатой поверхности кожи, ощущая под мягким давлением нить соединенной кожи на коротком надрезе. Он зажил до такого состояния всего неделю назад. Не то, чтобы некромант махнул рукой на их общую конспирацию и  тот факт, что расположение пореза было крайне неудобно и болезненно. Отчего-то, видя как скоро исчез этот шрам на руке Селены, он пытался собственное напоминание о дне проведения ритуала сохранить как можно дольше. Странный фетиш — увечья.... и прежде Моро никогда не практиковал нечто подобное, всегда с тщанием и усердием приводя свое тело в целостный, здоровый вид, если случалось во время сеанса или обряда пораниться. Но не в этот раз. Он бы и хотел сказать, что все между ними переменилось. Он желал думать, что незримая грань преодолена и больше не будет для них препятствием, хотя бы для него в том, что касалось искренней привязанности к Весткотт. Но последние минуты ритуала, некоторая холодность Селены, проложившая между ними казалось бы неуместное в моменте расстояние, удержали его от возможного форсирования. Они оба знали, что все было сделано только для него. Для доверия, без которого невозможно было продолжать играть их маленький спектакль в множество действий, не вызывая чрезмерного внимания к деталям, которые могли бы их выдать.

Если бы сомнения, которое прежде занимал профессора не были пресечены ответами Селены во время ритуала, если бы колдун не ощутил пульс в ладонях женщины и не взглянул в ее лицо, когда она твердо заверяла, что останется с ним душой, сердцем, телом... — Моро тряхнул головой. Не впервые за минувший месяц так ярко и реально видел он перед внутренним взором глаза и изгиб шеи, высокую скулу и локон волос — так близко ее лицо не было к нему прежде никогда, и искушение, испытанное в тот день, было буквально на грани сил его самоконтроля. Первое время он немного жалел, что так и не сделал решительный шаг, не преодолел сомнения уже развеянные признанием искреннего расположения. Однако спустя неделю или две пришел к внутреннему компромиссу. Не сделав ничего, что привело бы Селену в смятение, Моро остался джентльменом и несомненно вызвал тем самым ее одобрение. Но что до него самого? Нет, сейчас было не время для эгоистичных размышлений.

С того дня минуло без малого полтора месяца и теперь Себастиану предстояло сопровождать Селену на благотворительное собрание. Очередной акт их затянувшегося водевиля. О том, как дочь Весткотта втерлась в доверие профессора Моро, самым логичным из доступных женщине способов, и теперь  он был в ее руках полноценно и необратимо. Пожалуй великовозрастный некромант не стал бы унижать себя этой пьеской, но с его характером легко и непринужденно он выглядел покорным  и очарованным при молодой ведьме. Это было своего рода защитным панцирем — их игра. Однако самому Себу всё тяжелее становилось выдерживать эти дежурные между наими на людях прикосновения и думать, что если бы не окружающие зрители, неизвестно взяла бы Селена его под руку так охотно и касалась бы его мочки шепотом проговаривая какую-то забавную мелочь.

Иногда  колдун жалел, что им нет возможности вернуться к прошлому, где подозрения еще были слишком никчемными, а доверие зиждилось исключительно на внешней оценке. Сейчас ему думается, что так было гораздо проще. Но увы, этого не случится. Шагнуть назад для них обоих теперь означает упасть в бездну. И Себастиан Моро поднимается по парадной лестнице подъезда, к квартире, которую снимает неподалеку от его особняка Селена, чтобы сопровождать ее к машине.
— мы еще успеваем с вполне логичным опозданием в 20 минут, так что може..те не торопить - все еще сбиваясь к вежливому обращению, некромант вдруг и вовсе теряет дар речи, так и глядя на двери спальни откуда показывается ОНА. Платье с глубоким декольте и широким вырезом на спине невозможно назвать непристойным, но и до коктейльного ему не хватает метра три четыре материи.
— я кхм, шикарно выглядишь — он даже забывает исправиться, потому что мысленно уже давно не зовет ее на вы. — затмишь всех, незамеченными не останемся... идем? - стараясь звучать беззаботно, он протягивает отделанное черным мехом пальто и подает руку своей даме. Своей, если бы так, если все не было глупой игрой, он бы хотел. Вслух Себастиан  лишь велит водителю отвезти их по назначенному адресу.

- Селена, я хотел, мне кажется, тебе стоит обдумать возможность переезда... ко мне... то есть в особняк я хотел сказать в особняк да. Знаешь это будет выглядеть логично — наши проекты и отношения, которые мы демонстрируем на публике, быть может у твоего отца станет меньше вопросов к нам. К тебе, да... я бы просто хотел, чтобы ты подумала, на досуге знаешь — подмигивает, мистер беззаботность и легкость и только сейчас он замечает, что все это время с момента, как они уселись на заднее сидение, держал ладонь ведьмы, коротко водя пальцем по запястью, аккурат в том самом месте, где на его руке все еще можно было ощутить тонкую нить выцветшего шрама. Круг истины стал для Себастиана удушливой петлей, до сих пор ему казалось, что между ними не все прозвучало, не все было сказано и главное сделано....

— Мне кажется идея логичная, — повторяется он— но ты все еще можешь не соглашаться, как частенько делаешь в работе — проще свести все к шутке в это мгновение, пока смущение и сомнение не заставили его вовсе выйти из машины на ходу. Поразительно как женское влияние меняет самых уверенных в себе мужчин. Себ не подает вида, откидываясь на сидение в тот миг, когда машина резко сворачивает влево.

Он был готов слышать правду — даже если бы она была ужасающей и неприятной. Пугающей. Фабиан чувствовал, что правда только такой сейчас и может быть, и раз он запустил пальцы в чужую грудину, вспоров все острым ножом и выпуская внутренности наружу — он не смеет притворяться наивным. Чудес в этой истории не может быть. Как и хорошего конца с счастливым будущим. И то, как Такахиро ждет от Фабиана удара, подобное разве возникает из ничего? У всего есть начало — страх не исключение. И да, он мучает и терзает в эти минуты Такахиро, копошась в его кишках, вытягивая из него правду, хотя, казалось, все понял уже сам и можно было обойтись без деталей, подробностей, без этого мерзкого, причиняя боль необходимостью вспоминать. Так почему продолжает? Только ли потому, что без слов это останутся лишь его предположения? Или все это ещё и потому, что Фабиан ощущает теперь уж и потребность Такахиро договорить все до конца? Так ли это? Или это только отговорка для себя, чтобы оправдаться за свою жестокость в своем желании заставив Такахиро говорить до той черты, перейдя которую, отступать в их дружбе будет уже поздно. Разве это не так? Проявленное любопытство в желании знать все — как проверка того: насколько сильно самому Такахиро нужна их дружба.

И если Фабиану и мерзко, то лишь от самого себя и собственных все ещё сомнений, к которым ему бы больше уже никогда не хотелось возвращаться — но уж точно никак не из-за того, что слышит от Такахиро. Фабиан и взгляда не отводит, когда хозяин этого дома смотрит на него исподлобья, произнося тот вердикт, что вынес женщине, любившей его? Под разгоревшимся светом, что окутал комнату тёплыми оттенками, Фабиан вглядывался во мрак чужих глаз и эта чернота не пугала, а влекла. Хотелось зачерпнуть ее с ещё большей тягой стать её частью. Наблюдая за тем, как она пропитывает и насыщает собой его всего. И Фабиан все это время и не думает ослабевать в том, как собственной магией продолжает создавать видимость объятий. Заметив за собой слишком поздно то, как двинулся ближе — не желая после отсаживаться. Не желая допускать даже тень мысли о том, что ему может быть некомфортно находиться так близко к тому, кто не просто способен свести мстительно близкого человека с ума. Даже пусть Такахиро и не любил жену, но она была отдана ему под его защиту, как любая выбранная женщина для своего будущего мужа — он отвечал за нее. Можно ли сказать, что большая часть вины за все произошедшее лежит именно на Такахиро?

Фабиан не удержавшись кривит губы в тени ухмылки.
О, нет, не просто большая — думается ему — а вся вина лежит именно на плечах Такахиро. Его жена не была виновата в том, что желала его любви  и в том, что эту любовь он ей дать не мог, тоже ее вины не было. Достаточно ли он старался, чтобы полюбить эту женщину? Способен ли Такахиро, с его характером, вообще кого-то любить? Столь сильно, чтобы отказаться был после способен от той свободы, что давала ему внешняя красота его молодого тела? У него бы ее не отняли, не упивайся он той властью, что его внешность ему давала. Фабиан ведь сам испытал ее силу, не так ли?

Но так ли все это теперь важно? Все это произошло задолго до их встречи — все это уже произошло и правда, которую Такахиро ему рассказывает, не для того, чтобы Фабиан начал осуждать этого человека за его жизнь (за поступки и сделанный выбор). Такахиро сам для себя отличный судья и палач, чтобы ещё и Фабиан становился тем кто будет осуждать за уже прожитое.

Он морщится. Столь же несдержанно, как до этого позволил себе ухмыльнуться. Такахиро не замечает иронию в том, что его жена была настолько же мстительна, как он сам? Вот только ума и тонкости в том мстительном плане, усадить (уж вот теперь до конца их жизни) своего мужа на цепь — у нее не хватило. Перегнула. Передавила. Сломала. Она именно сломала Такахиро, той жаждой до владеть им единолично. Не наложив на свежую рану швы, а всякий раз засыпая ее вновь и вновь солью, не на мгновение не позволяя Такахиро забывать о том потерянном им. И мужчина сидящий теперь перед ним — сотканный из боли и страха именно руками его жены. Фабиану не понять? Или он как раз понимает слишком хорошо боль и страх?

Он нарушает поток слов друга, вклиниваясь тихими голосов в своем вопросе:

— Это из-за нее ты ждёшь от меня теперь удара? Подобного, что пережил с ней, — или это даже не совсем вопрос, на который от Такахиро требовался бы обязательный ответ. Фабиан не сдерживая себя озвучивает скорей собственное понимания всего, с чем по итогу столкнуться Такахиро. Что еще Фабиану нужно? Что ещё нужно, чтобы быть уверенным в том, что для Такахиро идзин стал действительно близким для него человеком? Он боится. Боится. Достаточно вспомнить прошедшей ночи. И того, в какой комок боли и страха, сжался Такахиро в руках идзина, когда Фабиан больше не произнося и слова, обнял, чувствуя после того, как его друг плачет.

Фабиан вздыхает. Не тихо. Воздух с шумом входит через нос, проходя лёгкие и после обжигает губы, выдыхаемый через приоткрытый рот. Фабиан тянется за пиалой с саке и быстро выпивает из нее все. Думая в этот момент, что пусть вины на Такахиро все ещё большая часть из того, что с ним произошло — но даже это не причина была изводить его, сводя все его состояние к тому ужасу, с которым теперь он, как под пыткой, держит на себе чужой взгляд. Он ловит себя на вспышки ярости, с потоком ненависти к той женщине, которую никогда не видел, на знал — эти эмоции завладевают им молниеносно, что Фабиан почти забывает о том, что эта вспышка ляжет волнами на магию, которой он продолжает окутывать Такахиро. Он не рвет нити — не дёргает магию на себя, как не одернул бы и руки, потянись сейчас Такахиро к нему и прикоснись. Пусть чувствует. Пусть ощущает все эмоции того, кто требует правды — вот она правда в ответ. Через магию. Это больше слов. Все возмущение Фабиана тем, как Хиро позволил себя загнать в этот угол одиночества. Как он поверил. Злость Фабиана перетекает, как из сосуда в сосуд — стекает искажаясь с ярости на Ренхо и уходит к Такахиро. До сжатых пальцев на пиале, которую так и не вернул на стол после того, как выпил саке. Фабиану очень хотелось ударить Такахиро. Как следует ударить. За то, что позволил с собой так поступить жене. Поверил ей. И магия становится гуще. Насыщенней. Горче.

Он делает вдох и рассеивает туман. Нити рвутся звоном у него в голове. Фабиан оставляет пиалу на стол и поднеся после пальцы к лицу, трет ими переносицу. Минута тишины после последних слов Такахиро о его визитах к жене.

— И для чего? Этими визитами к ней, кого ты испытываешь: ее или себя? Терзаешь. Мучаешь. Разве ее сведенный с ума мозг, способен принимать тебя, как реальность?

Отведя руку от лица, он вновь смотрит на Такахиро.

— Что ж, смысла спрашивать о той, что тебя прокляла, нет? Уж если ты довел до сумасшествия ту, что стала следствием твоей убеждённости, что ты таким никому не нужен, та, что привела к этому… наверняка познала всю твою мстительную натуру с избытком? — он все с тем же любопытством, что и в самом начале (успокоившись?) и нет в его взгляде и намека на осуждения или быть может хоть тени отторжения от подобного факта жестокости в том человеке, которого он не просто считает другом — они далеко не просто друзья. Такахиро для него — семья.

Общего у Нелл со своим отцом больше, чем ей, вероятно, хотелось бы иметь: отражение глубочайшего недовольства на лице работает не хуже любого ДНК-теста — не то, что тут кто-то допускал сомнения, но наблюдение оказывается достаточно забавным, чтобы посвятить ему отдельную секунду-вторую.

Развернувшаяся композиция не богата на моменты, которые могут показаться смешными; сама концепция взаимодействия с очередным объектом драйденовской системой координат меня лично нихрена не веселит.

— В прошлый раз ты был в другой компании. Повышение получил?
— Что-то вроде.
— Странно. Я думала, хотя бы в ГОГ-4 придурков не берут.
— Тем обиднее, что один и тот же придурок задерживает тебя второй раз за год, не так ли?

Фырканье я расцениваю как объявление временного перемирия — или как пропавший интерес к этой перепалке; постукивающий по полу каблук позволяет допустить, что кое-кто умеет в примитивную оценку последствий. Допытывать её на этот счет я не собираюсь в том числе из соображений собственного душевного здоровья — так сказать, трезво оцениваю, кто кого тут переиграет и уничтожит. Ничего личного против Нелл не имею, но компенсировать таким образом ее нынешнее положение мне совсем неинтересно; морального удовлетворения или даже намека на него во мне, впрочем, тоже не наскребается — я бы не удивился чему-то подобному со своей стороны, но вместо этого задумчиво пялюсь то на неё, то на коллег в стороне; они пока явно придерживаются тактики «если мы на смотрим на проблему, значит ее нет»

Полагаю, моей идеальной действительностью остается все еще та, где некоторые плоскости друг с другом никогда не пересекаются.

Хорошо, что я привык к постоянному расхождению реальности и моих желаний.
Возможно, именно по этой причине мой список контактов еще не вычищен от некоторых имен.

Длинные гудки сменяются издевательски-вежливой констатацией, что абонент не может сейчас принять мой звонок.
На третий непринятый вызов я думаю, что абонент охуел.

Усмешка на лице Нелл, наблюдающей теперь за моими попытками дозвониться до Эдгара, душевному равновесию тоже не способствует.

Преобладающая часть меня допускает, что Драйдена действительно могло случайно прибить упавшим роялем — или что-то в этом духе — потому ответить быстро у него не получается. Оставшаяся, менее выраженная, предполагает, что дело может быть в другом — и это настолько не поддается критике, что я куда охотнее готов верить в осадки в виде музыкальных инструментов.

Снизить скорость нарастающего негодования это не помогает, как и легко узнаваемое раздражение в чужом голосе.
На секунду я даже теряюсь от возмущения.

— На кой хер тебе телефон, если до тебя никак не дозвониться? — Отвернуться от Нелл я благоразумно успеваю быстрее, чем меня собьет с толку ее веселящаяся физиономия.
Взгляды озадаченных коллег я игнорирую с куда большим успехом.

Где-то там до меня доходит, что я в очередной раз всем доказал, что дипломат из меня так себе.
Не вижу большой проблемы, пизды получать за это определенно тоже только мне.

..хотя если меня сейчас пошлют нахуй, то перед Нелл выйдет несколько неудобно, поэтому, пользуясь тем, что Эдгар все еще не положил трубку, я торопливо добавляю:

— У нас тут подозреваемая Элеонор Драйден.

Еще один тихий выдох, чтобы купировать раздражение до лучших времен.

— Ты был бы тут сейчас очень кстати.

— Вынужден не согласиться, арата Лаклаан.

— Вы отрицаете, что эстетика, в сущности, преобладает над этикой? Из всех людей вас я менее всего подозревал в подобном, арата Хироши. Полноте! Уже то, как долго мы находимся здесь и едва ли при этом собираемся в скором времени покинуть это чудесное тихое место, говорит о том, как высоко вы цените эстетику.

— Я бы позволил себе напомнить арата Лаклаану, что именно этика вообще привела меня сюда, так что для араты Лаклаана было бы неразумно отрицать значимость этики.

— О, не думайте, я не отрицаю значимость этики! Этика была важна, когда вы пришли сюда, это верно. Но, действуй вы из одних только соображений этики, и мы с вами уже давно переместились бы в место, которое больше подходит для работы. Вы, однако, великодушно решили пренебречь собственным удобством, чтобы снизить возможный урон, нанесённый мне — из соображений… эстетики.

Лаклаан в этот момент наверняка хотел изящно махнуть в воздухе кистью, сопровождая свои слова обычными для него жестами, но предпочёл не мешать Хироши и не дёргать едва собранные и сшитые руки, которые в любой момент грозились отвалиться от неосторожного движения. Другого решения Хироши от него и не ждал, в конце концов на момент смерти эльфу была как минимум пара сотен лет, а за это время даже вечные существа набираются обычного здравого смысла, и всё-таки забавно было наблюдать, как старательно Лаклаан сдерживает крепкие даже после смерти привычки.

— Может быть, и это тоже этика, арата Лаклаан?

— Хм-хм… Вы, должно быть, имеете в виду этику профессиональную?

— Что-то вроде того, — кивает Хироши, склонившись над левой рукой: ещё не хватало, чтобы она отвалилась и потерялась, пока они возвращаются. Фрейру и так надо будет тащить едва переставляющего ноги покойника, а уж следить за тем, не отваливаются ли у него руки и ноги… — Мой взгляд на работу, а не взгляды на эстетику, не позволяет мне побросать части вашего тела в мешок и в таком состоянии донести до дома. Видите ли, трупные пятна и так уже немало вас попортили. Чем больше времени проходит… а впрочем, кому я объясняю, — он умолкает, поглощённый работой.

Лаклаан задумчиво пожёвывает губу: ему и правда не нужно объяснять происходящее.

— Надеюсь, в ваших силах… минимизировать ущерб?

— Вы о пятнах? Да, полагаю, удастся кое-что придумать. В худшем случае останется пара штук — спишете их на родимые пятна.

— Что же… И всё-таки, что если за вашей профессиональной этикой скрывается ваша тяга к эстетике? Профессиональная этика обязывает вас собрать моё тело таким образом, чтобы оно продолжало слушаться приказов мозга, но она едва ли обязывает вас жертвовать столько времени на то, чтобы я походил на живого.

— Мне кажется, на этот вопрос нет однозначного ответа, потому что здесь оба эти понятия сплетены слишком тесно, и едва ли мы сможем отделить одно от другого.

Какое-то время они молчат: Хироши занят расчленённым телом, Фрейр закапывает могилу, а Лаклаан старается не говорить под руку и не давать советов, в которых Хироши совершенно не нуждается, потому что всё это прекрасно умеет делать сам — может, даже лучше, чем эльф. Вот и истинная цель их изысканных диалогов: отвлечь Лаклаана от переживаний об… эстетике. Хироши усмехается.

— Впрочем, и вы не думайте, будто бы я отрицаю значимость эстетики. Вы верно заметили, вовсе отрицать её мне, в конце концов, не к лицу, но я считаю, что в ряде ситуаций эстетикой можно пренебречь ради этики. Однако же, если пренебрегать этикой ради эстетики, слова и действия нередко оказываются лишёнными всякого смысла — а это уже недопустимо. Даже в искусстве нужен некий смысл — невозможно искусство ради одного только искусства.

— Такой взгляд на искусство выдаёт в вас консерватора, арата Хироши, — осклабившись и блеснув чуть удлинёнными клыками, замечает Лаклаан. — Полагаю, пройдёт ещё какое-то время, и мы с вами узнаем времена, когда искусство утвердит своё право быть просто искусством, не обязанным всегда угождать кому-то, выражать какую-то мысль или служить какой-то цели. Искусство ради искусства — как радость ради радости или удовольствие ради удовольствия! Разве эти понятия вам не близки? Или, может, если не радость и не удовольствие, то — любовь ради любви?

— Любовь проще искусства, арата Лаклаан.

— Искусство проще любви, арата Хироши.

Короткий миг — и Лаклаан разражается звонким смехом — таким, каким могут смеяться только эльфы и, может быть, звёзды, если бы хоть кто-то слышал их смех.

[indent] — Гадость какая, — Эрида брезгливо поднимает тарталетку с имитацией черной икры, будто она способна ее укусить. Смотрит на брата взглядом полным отчаяния [примерно так, если верить книгам в кабинете отца, смотрели представители еврейского народа на поработивших их египтян] и с не меньшим отвращением разжимает пальцы, даже не удосужившись проверить попало ли «угощение» обратно на широкое золоченое блюдо или приземлилось где-то между фруктами [к счастью натуральными] и  безвкусными [как и все в этом доме] бокалами с шампанским. Подобные закуски на мероприятии их уровня больше походили на шутку или издевку. И будь она чуть более высокомерной [читать: окажись в настроении «полный разнос»], это угощение, предназначенное для работяг и прочих отбросов улиц, но не как не элиты ковена, полетело бы ровно между глаз [Эрида — перфекционистка] тупоголовой хозяйке вечера. Однако, за красноречивым жестом следует лишь усталый вздох. Будь она организатором вечеринки [никогда и не при каких обстоятельствах, Вельзевул упаси] и подобного бы не случилось.

[indent] — Кажется, слухи о том что некоторые ковены… — Эрида не называет конкретные имена, но делает красноречивую паузу, явно давая понять о ком речь. — начали терять свое влияние — правда, — лениво пробежавшись по пестрой толпе, разрядившейся в непрактичную [негласное правило истинного ведьминского общества в период карнавала]  одежду из исключительно дорогих и редких тканей [та еще роскошь, но стоит лишь попробовать заявиться на мероприятие в чем-то «обычном» и лицо будет потеряно на десятилетия вперед], она останавливается взглядом на парочке подростков, забившихся в угол между немного топорной репликой Давида, стыдливо прикрывшей причинные места фиговым листочком  [стоит ли говорить что в оригинале ничего подобного не было] и тяжелыми бархатными портьерами [полная безвкусица], обрамляющими деревянную арку. Эдакий странный намек на утраченный шик.

[indent] — Смотри, — она приподнимает бокал, указывая в сторону подростков,  с особым энтузиазмом утаптывающих пирог с дичью и спаржей. Мальчик и девочка, погодки похожие друг на друга как две капли воды [казалось, в Эриде должна проснуться сентиментальность, однако она чувствует лишь нарастающее уныние] были настроены решительно, судя по всему отрывались по полной пока их родители занимались первым в этом году приемом, — Думаешь из них вырастет хоть что-то толковое?, — не то чтобы Эриду действительно интересовала судьба этих двоих. Будучи совершенно откровенными, ее редко [читать: никогда] заботило чье либо благополучием и едва ли Эрида хоть раз прилюдно проявляла эмпатию свойственную среднестатистическому члену общества. Более того, периодически [читать: после каждого приема, официальной поездки, выходного в кругу семьи, а еще по четвергам, пятницам и каждый второй понедельник месяца] сокрушаясь от того что люди слишком привыкли жить в стаде, она неоднократно представляла как улицы Европы опустеют. Нет людей — нет проблем. Эрида мечтала остаться одна. Ну как одна, Деймос просто не в счет. Он был есть и будет, как "вторая половинка" или "долбаный банный лист", все зависит от настроения, качества утреннего кофе и количества улыбок, которое за день надо послать чтобы не быть похожей на полоумную социопатку [прямая цитата от "обожаемой" маменьки].

[indent] — Возможно здесь станет чуточку больше места, — осушив бокал, она ставит его на край стола, обтянутого не достаточно хорошо выглаженной скатертью и подхватывает новую порцию. Инициация в ковене — момент решения доли. Эрида его едва не завалила свою [не из бесталанности, скорее тупости и желания насолить ранее упомянутой маменьке], вытянув корявое заклятие  в последний момент. Как полагается, на самых сложных, по мнению среднестатистических ведьм, заклятиях [и это в период резни гугенотов, когда улицы Парижа буквально тонули в крови]. У этих детей едва ли получится соответствовать требованиям так же легко. В то время как близнецы не готовились к «экзамену» следуя за растущей не по годам гордыней [и обычной человеческой ленью], большинство семей в составах крупных ковенов упорно толкало своих чад под пресс многочасовых практик, заставляя зубрить, читать, изучать и повторять [кошмар, по другому и не скажешь]. Исходя из организации приема, едва ли у этих двоих будет орда педагогов, оплатить которых стоит едва ли не целое состояние. Можно сколько угодно разглагольствовать о перспективах, но мирам правят сила, магия и деньги. Эти дети словно обделены всем и сразу. Ну что ж…

[indent] — Пожалуй, мне надо выйти подышать, — Эрида разворачивается на каблуках едва заметив «Лиззи» обворожительно сверкающую всеми тридцати-двумя зубами, отбеленными с помощью хитрого сплетения зелий и магии [на что только не используют силы] рядом со старшим сыном семейства Локвуд и его все еще  упорно притворяющимися молодыми, родителями. Не дожидаясь момента когда сердобольная мамаша притащит потенциального жениха [эту улыбку и «естественный» смех Эрида и Деймос выучили раньше чем слово «мама»], она направляется в сторону балкона, боковым зрением замечая брата, вышагивающего рядом. Деймос не нуждался в объяснениях, тем более что там где для его сестры нарисовывался «Милая, смотри какой чудный мальчик, у вас будут потрясающие детки» его самого ждала потенциальная невеста.

[indent] — Черт, — остановившись в шаге от спасательной двери, Эрида натягивает улыбку, уставившись на хозяйку вечера с видом ополоумевшего гризли, готового если не перегрызть глотку, то, как минимум, оставить на ней парочку трофейных шрамов. Пребывая в настроении «полный разнос» она бы примерно так и поступила, но стараясь не высовываться, Эрида упорно увиливала от любых диалогов и желающих пообщаться, оставляя светские беседы на брата. Мать четко дала понять, что ее статистика "неудачных выходов" в данном году стремиться побить все предыдущие рекорды. Не то чтобы ее это хоть сколько смущало, однако растущее внимание со стороны «Лиззи» означало некие сложности в работе. Эрида и так испытывала творческий кризис, буквально выцеживая из себя мотивацию работать над новыми ритуалами,  улучшением хитроумных сплетений в парных заклинаниях и вылазками «на благо ковена». Италия и так грозилась стать испытанием [Эртда любила маскарады и и с братом традицию появляться на них каждый год, но была крайне опечалена расширенным складом участников, который не включал Тео, но добавлял «Лиззи»]. Не хватало повышать это испытание до максимального уровня, выпуская на арену финального босса раньше времени.

[indent] — Эри, Деми, как чудненько что вы присоединились к нашему скромному мероприятию. Как ваша мама? Ей нравится?, — Тереза [привлекательная примерно как столетнее чучело скунса  в музейном архиве], обмахивается веером прикрывая наигранный смешок. Эрида натянуто улыбается, прикидывая как обойти женщину с наименьшим сопротивлением до того как «Лиззи» кинется в бой.

[indent] — Кажется мама хотела высказать свой восторг лично. — не придумав ничего лучше, она предпринимает попытку лобового столкновения и успешно прорывается, «споткнувшись» о тупой вопрос на последнем отрезке.

[indent] — А как вам интерьер? Мы не так давно пригласили очень именитого, если вы понимаете о ком я, художника и освежили гостиную, говорят это последний писк моды в Европе. Воспоминание об канувшем в лету прошлом и романтика утерянных цивилизаций, мы к слову вдохновлялись…

[indent] — Невероятно. — Эрида прерывает поток бессвязной мысли, до того как Тереза перейдет на второй заход подразумевая под лаконичным ответом ни что иное как комплимент, — Как будто итальянский ренессанс варварски сношали с Античностью, а после подложили под старую добрую классику. Ой, — Тереза зеленеет, раздуваясь словно  готова вот вот взорваться  [могло б быть забавно, не перегороди эта рухлядь единственный путь к отступлению]. Эрида пожимает плечами, уставившись на Деймоса фирменным взглядом аля милашка, — Я что, это вслух сказала?

все, что было "до" — не считается
Ни на этом приеме, ни вчерашним вечером, ни сегодняшним утром.
Никогда и нигде, если там не находилось той зеркальной симметрии, что присутствует в его жизни с рождения.

— Милая Тереза, — Деймос пробегается кончиками пальцев по предплечью «леди» сверху вниз, едва ощутимо скользит вдоль медиальной подкожной вены аккурат к ее серцевине — жестом фокусника уводит внимание, смещая фокус с классического приема своей младшой сестры — говорить прежде, чем думать — к скрытым увлечениям женщины категории «слегка за сорок, максимум пятьдесят». — Эрида недавно открыла для себя нового прозаика... признаться честно, не ожидал ничего стоящего от текстов наших современников, — наполненный по кайму фужер с игристым кочует в свободную руку мужчины — благо лакеи, словно единственный непорченный товар в этом доме [пусть и самого низшего качества], оказываются достаточно смекалистыми, чтобы считать во взгляде и легком качке подбородком безмолвный приказ — чтобы тот мог с галантностью истинного кавалера заменить опустевший бокал хозяйке вечера.

— Но он оказался поистине самородком. И ее комплимент вашему интерьеру вдохновлен прямой цитатой. Как же там было, милая? «Чего жаждет сердце, того ищут и руки»... нет, не то, — Деймос переводит взгляд, мимолетно [непозволительно долго для человека его статуса] задерживая тот в треугольнике из ключиц и ложбинки между грудей, тянет губы вправо — на грани улыбки и непрямого предложения, которого так отчаянно жаждет Тереза. Случайность или прихоть судьбы, но сегодня он оказался не в том месте и не в то время, чтобы успеть застать хозяйку вечера в объятиях кого-то из прислуги.

— Впрочем, не суть. Главное — в сочетание невозможного и в то же время естественного, ужасного и нормального. Ваш вкус, Тереза, исключительно тонок. И оценить его по достоинству могут немногие. К счастью, Эрида как раз тот еще ценитель, — Деймос поворачивает голову в сторону сестры, делая глаза шире — дает отмашку для начала спектакля, в котором дыхание девушки уплотняется, вдох через нос становится судорожней, не хватает только картинно приложить ручку ко лбу и пасть к ногам любимого братца в обморок. И пока первый акт не нашел свою кульминацию, он перехватывает Эриду за узкую талию, притягивая к себе ближе. — Эри, милая, у тебя какой-то нездоровый румянец. Ты плохо себя чувствуешь? Должно быть, от шампанского, — [такой лютой бурды еще поискать нужно]. Понимаете, Эрида не пьет, но в честь вашего вечера решила сделать исключение, — будь ситуация иной, близнецы бы давились смехом на это абсолютно идиотское утверждение — кто-кто, а этот белокурый ангел на деле перепьет дородного мужика, что говорить о предложенных тут «напитках». — Прошу нас простить.

— Будешь должна мне, сестренка, — тихо на выдыхе, мажет кончиком носа по виску, пока находит злополучную ручку злополучной балконной двери, которая ведет во спасенье. — По гроб жи-и-изни.
•    •     •
В воздухе пахнет тошнотворной взвесью: спиртом [шампанское оказалось не единственным промахом при составление алкогольной карты], резким ароматом табака, терпким одеколоном, и совсем немного, но так, что Деймос улавливает мгновенно — слабый, но все еще узнаваемый запах дурмана, достать который можно в одном хорошо знакомом близнецам месте [с припиской на полях мелким шрифтом, где указаны последствия этого выбора, включая летальный исход для всех жаждущих легкой наживы, денег и жизни].

— Знаешь, что самое абсудное и вместе с тем занятное? — Деймос улыбается — нет, скорее оскаливается — на этот раз вполне искренне, пока пальцы шарят в кармане камзола, отыскивая собственный табак. — Большинство из них ведь на полном серьезе считают происходящее шиком, — кавычки удается обозначить легким жестом одной руки, пока другой он неспешно раскручивает табакерку.

— Если бы не необходимость поддерживать семейное дело, — серебрянная коробочка с витиеватым инициалом клажется обратно в карман, а Деймос перехватывает сиграету пальцами, затягиваясь в полную грудь: век бы нас здесь не видели.

Он выдыхает куда-то в воздушную подушку между их лицами — стоит спиной облакотившись на перила, Эрида — скрестив руки на груди напротив, почти зеркальное отражение его самого — и наклоняется ближе. — Мы с тобой герои какой-нибудь подгулявшей трагедии: имеем все, что нам не нужно, и жаждем того, чего у нас нет, — не выдерживает, фыркает на собственную фразу, секундой позже закидывая голову кверху, чтобы рассмеяться живее, ярче, — сво-бо-ды, — произносит по слогам, будто заклинание.

— Думаю, выеду на неделе за город, надоело гнить за столом, заваленным кучей бумаг, до которых и дела нет, и скучными приглашениями, — в тусклом свете фонаря татуировки, виднеющиеся в прорезях манжето, складываются в витиеватые линий, праобразы переплетенных между обой змей — тавро коварства и хитрости в давние времена. Он делает очередную затяжку. — К тому же, Тэо отправил сообщение, что нас ждет кое-что любопытное. Сюрприз, говорит, — у таких, как Деймос всегда поднят подбородок и опущены уголки губ, и они смотрят на жизнь так, как будто не может быть иначе, нежели он решил, нежели ему хочется.

— Не люблю сюрпризы.

[indent]Как и все отличные идеи, эта посетила его внезапно. Примерно между поеданием сэндвича и последним штрихом, завершающим иллюстрацию редкого цветка, обнаруженного в местном парке на клумбе.

Синиструм - странное место. Тут вполне нормальные и вроде как человеческие вещи соседствуют с такой жутью, что в пору поджать хвост и бежать, бежать, бежать без оглядки.

Но хвоста у Панита нет. А любопытный длинный нос - есть.
Оказавшись в этом месте, он не был готов вернуться обратно, в свою человеческую жизнь. В конце концов, когда у тебя есть дар, - надо непременно его использовать. И лучше там, где тебя не посчитают поехавшим.

Синиструм ему подходил. Нравился. Здесь было многое "можно" и границы дозволенного, чаще всего, определялись самостоятельно. Опытным путём.

Пакди чертовски везло на знакомства. Так он думал, потому что никто его до сих пор не убил и даже не искалечил. Это подогревало исследовательский интерес по круче всяких там таинственных сокровищ. Потому что ни один клад - сколь бы драгоценным он ни был - не заменит восторга при обнаружении невиданного ранее существа.

А посмотреть было на что!

Вокруг мебельного Панит кружил, как любопытная птица. Почти неделю разнюхивал и разведывал, присматривался так и эдак. То, что мебельный работал с необыкновенной клиентурой - это само собой разумеющееся. Пакди тоже приходил, как клиент: хотел сделать брату необыкновенный и ироничный подарок, способный выдержать своего хозяина даже в том случае, если старший выйдет из себя.

Увиденное, а вернее сказать - почувствованное - заставило целителя вернуться уже на следующий день.

Постоянные столкновения с разного рода существами натолкнули его на мысль, что было бы неплохо составить что-то вроде большой книги-путеводителя по Синиструму. Карту, конечно, не нарисуешь, а вот описать существ, добавив ещё и фото - это же высший пилотаж! Такую работу нельзя прикрепить в качестве дипломной в универе, но можно сильно упростить себе жизнь в дальнейшем. Может он экскурсии водить будет?

За последние два месяца он успел собрать кое-какой материал. Ничего особенно выдающегося: призраки, парочка волков-оборотней в баре, одна симпатичная тёмная ведьма и какой-то заклинатель, который и сам был рад вылить кучу сложноразбираемой информации в чужие уши.

Но тут дело наклёвывалось куда серьёзнее...

Из всех видов магии, которую Паниту приходилось чувствовать рядом с собой, огненная определялась легче и быстрее прочих. Именно её - жаркую, притягательную - он почувствовал в высоком светловолосом незнакомце, который так старательно обрабатывал деревянную поверхность. Панит не заходил внутрь, потому что в этом случае пришлось бы опять что-то говорить, объяснять и оправдываться. А он тут совсем не за этим!

Увлечённый человек - потрясающее зрелище! Блондин так и вовсе похож на художника, который с упорством перфекциониста доводит изделие до состояния полной готовности. Панит не может с такого расстояния увидеть свет вокруг его тела, но даже отсюда, из-за стекла, чувствует магию. Много магии, если быть точнее.

Когда незнакомец исчезает из поля зрения, Панит чувствует укол разочарования. Ему очень хочется увидеть, что именно может этот человек. И человек ли он вообще? Наличие парных конечностей и одна голова на плечах вообще не дают никакой гарантии.

Ловят его, как глупого щенка, который порвал хозяйские тапки, а с места преступления бежать и не подумал.

"Бляха..." - проносится короткая запоздалая мысль, когда его теснят подальше от глаз прохожих. - "Он меня прямо тут прикончит?"

Ладонь незнакомца похожа на горячий песок. Хотя хватка на шее не слишком болезненная, он ощущает, что при всём желании не сможет просто дать дёру. Панит и сам не низкий, но рядом с незнакомцем ощущает себя маленьким. Пространство вокруг становится сухим и горячим, будто развели большой костёр.

У Панита нет ни сил, ни желания отвести взгляд.

- Д-добрый, - Пакди неловко улыбается, продолжая неотрывно смотреть в чужие глаза.

Красивые, между прочим. И где-то в их глубине он улавливает пламя: ещё не грозящее его сжечь, но уже обещающее некоторые неприятности.

Даже сама мысль о том, чтобы подраться с кем-то подобным, звучит невероятно. Ну что он сделать может? Пощекотать? Дать сдачи новенькой камерой?

Панит никак не может взять в толк, злится мужчина или просто подтрунивает над ним. Вся жизнь подталкивает Пакди к необходимости врать и изворачиваться, но его язык упрямо продолжает говорить правду. Особенно в экстремальных ситуациях.

Парень отчаянно мотает головой.

- Нет-нет-нет! Извините! Ничего такого, правда!

Даже стена за его спиной становится теплее.

- Просто у вас... Вы... Горячий! - выпаливает первое подходящее слово.

Так. Звучит ещё более паршиво, чем в собственной голове.

Панит краснеет и чувствует, что вот-вот воспламенится сам, причём без помощи посторонней магии. От стыда.

- В смысле, огонь. Ну, внутри вас, - он продолжает болтать, прикидывая, на сколько сантиметров глубже закапывает себя с каждым новым словом.

Наверное, он сможет посмеяться над этой ситуацией. Если его не прибьют, конечно.

Тайланд — земля удовольствий. Туристы настолько облюбовали этот благословенный край, что готовы возвращаться снова и снова. Ради местной экзотики в виде девушек, еды, пейзажей. Для лениво отдыхающих есть пляжи и бескрайние водные просторы, для увлечённых туристов полно храмов, музеев, интересных мест, вход в которые не стоит слишком дорого. Для азартных и богатых открыты казино, игорные дома и шикарные отели. Здесь рады всем и готовы обслужить по первому разряду.

Для Панита Тайланд — это в первую очередь дом. Хотя в их семье весьма специфическое представление о том, как всё должно быть устроено, место ведь не виновато, правда?

В Крунгтепе шумно, многолюдно и весело. Здесь ни днём, ни ночью не замолкают смех и споры, а владельцы любой захудалой лавчонки имеют доход, которому может позавидовать и госслужащий. Иногда Панит размышляет: что было бы, родись он в простой семье. Папа мог бы жарить курицу в семейном кафе, а мама резать зелень и фрукты. Он бы подрабатывал официантом и знать не знал о том, какой паршивой бывает изнанка "богатой жизни".

Февраль подходил к концу. До конца семестра оставалось меньше месяца и Панит предвкушал, как объявит родителю, что отправляется с другими студентами в путешествие по стране. Едва ли отец огорчится, если младший покинет дом. Он — как глупый большой щенок, который писает на ковёр и терзает тапки. Одно его присутствие выводит Пакди-старшего из равновесия. И тот факт, что Панит совершенно не желает участвовать в семейных делах, совать нос в бизнес, проявлять хоть какой-то интерес к "делам" бесит его сильнее, чем открытое непослушание или реальная провинность. Как назло, учится Панит отлично. Не даёт повода поднять на него руку, он в целом избегает скандалов и разговоров  как может.

Именно поэтому во время отменённого занятия не торопится домой, чтобы готовиться к зачётам, а идёт гулять. Сначала в компании друзей, потом — в необременительном одиночестве. До нового года ещё далеко, но возрастающая жара ощущается уже сейчас. Он смотрит в окно автобуса, размышляя над тем, стоит ли перекусить на бегу или всё-такие посидеть за столиком давно облюбованного кафе. Второй вариант выглядит куда как более заманчивым и Панит на миг прикрывает веки, позволяя монотонному спокойствию завладеть им целиком.

Рёв клаксонов вывел его из блаженного оцепенения, заставив подпрыгнуть на месте.

Авария. Не такая, где один идиот стукнул другого, погнув зеркало или разбив фару. И не та, где две машины, соревнуясь за первенство на повороте, ободрали бока.

Фургон, явно мчавший с нарушением с коростного режима, влетел в легковушку. Лёгонькая машинка, из тех что часто берут напрокат, продолжила движение по инерции, прямиком к отбойникам. Скорость была большой, так что перед у машины смяло гармошкой. Панит представил, как водитель вылетает из машины, пробив лобовое и рискуя сломать шею.

Аварии случаются каждый день. И люди в них гибнут довольно часто.

Движение на дороге застопорилось окончательно, всюду поднялся крик и визг, однако бегло оглядывая толпу Панит не увидел никого, кто вызвал бы скорую. Люди снимали видео, делали фото, размахивали руками. Водители, матерясь как портовые грузчики, старались объехать заблокированную полосу и скорее влиться в поток машин.

Пакди выскочил на остановке и побежал, маневрируя между капотами и слушая поток брани в свой адрес. Ему было всё равно. Потому что Панит знал: в такой ситуации даже минута промедления может стоить кому-то жизни.

Через медленно уплотняющееся кольцо зевак Панит протиснулся при помощи локтей. Машина выглядела скверно, из искорёженной железяки никто не пытался выбраться.

— Отключился? — пробубнил Пакди, сокращая дистанцию.

Человека не выбросило. Ремень безопасности держал его на месте надёжно, однако подушка безопасности не раскрылась и было видно, что лицо у мужчины пострадало от осколков.

Осколков, которых нигде не было. Как-то непроизвольно Пакди отметил, что лобовое стекло осталось целым, что в сущности невозможно при таких обстоятельствах.

В экстренной ситуации не так-то просто сосредоточиться на том, чтобы запустить свой дар и проверить состояние пострадавшего. Но Панит убедился, что тот жив, хотя с его грудной клеткой совершенно точно что-то не то. И нога кровоточит.

Он попытался открыть дверь. Должно быть, её заклинило после удара, потому что поддаваться кусок железа не торопился. Пришлось разбить стекло и забраться внутрь.

Было тесно, а ещё стало очевидным, что выбраться этот парень не смог бы, даже оставаясь в сознании.

— Проклятье! — выругался Пакди, высовываясь наружу. — Эй! Вызывайте скорую! Он ранен!

Пара мужчин постарше ожили и стали набирать необходимые номера. А Пакди тем временем занялся проверкой своего неожиданного пациента.

Рёбра были сломаны. Острие вошло в печень и Панит чувствовал, как прокол стремительно приближает мужчину к вратам загробной жизни. И всё что он может — немного подвинуть тело и попытаться излечить его до приезда скорой. На это потребуется очень много энергии. Но кольцо на его пальце заряжено до максимума, да и сам Панит достаточно крепкий.

Прикрывает глаза и позволяет энергии проникнуть сквозь чужое тело. Мужчина не сопротивляется и Панит даже рад, что тот без сознания. Потому что чувствовать, как что-то двигает твои кости — не очень приятно.

Вынуть кость трудно. На это уходит половина резерва из кольца, а ведь ему ещё нужно залатать рану в печени. Это немного проще, ведь орган никуда не сдвинулся и сам готов побороться. Поступающую энергию он принимает жадно, наращивая ткань на месте повреждения. Сквозь пелену Панит слышит сирены. Это скорая или полиция? Лучше бы скорая, она сейчас очень нужна. Пускай спасатели сделают что-то с ногой, разожмут или разрежут железо, чтобы освободить конечность.

Панит открывает глаза, прислушивается к ощущениям. Запас энергии в кольце подошёл к концу, а значит теперь можно рассчитывать только на свои силы. И мужчина вот-вот очнётся.

— Не волнуйся, — говорит Панит, не вполне уверенный, слышат ли его. — Позволь телу исцелиться. Тебя спасут, — обещает таец, возвращая руки к чужой грудной клетке.

"Давай же, ещё чуть-чуть..."

Бисеринки пота выступают на его лице. Пакди чувствует, что силы его истончаются и боится, что сам потеряет сознание.

"Нельзя, нельзя!.."

Снаружи показываются спасатели и Панит облегчённо выдыхает.

— У него ногу зажало. И рёбра, похоже сломаны, — сообщает студент в ответ на удивлённый взгляд человека в форме.

Лязгает металл. Дверь попросту отрезают и Панит отстёгивает ремень безопасности, теперь не опасаясь, что это движение может убить иностранца. Волосы у мужчины мягкие и непослушные, черты лица вполне могли бы принадлежать модели.

— Надеюсь, у тебя нет срочной работы, — бубнит Пакди, выбираясь наружу.

На закономерный вопрос, нужна ли ему помощь он мотает головой и говорит, что поедет с другом в больницу. Никому не приходит в голову уточнить, как зовут этого парня и в каких они отношениях. Друг так друг — главное живым довезти.

Змей Уроборос давится своим хвостом, а Мордред — людским обществом. Снова. Жизнь циклична, он давно это понял и принял все ее условия. У него, в конце концов, неиссякаемый запас времени, чтоб вот так просто запереться в своем замке на отрезанном морем острове, прогнав всю прислугу, на несколько лет. Одиночество и затворничество приводят его в норму, отрезвляют, дают право и возможность соскучиться по людям, пока в их семьях одно поколение сменяется другим. Пять лет, десять, двадцать — у Мордреда совсем иное ощущение времени. И он настолько небрежно относится к нему, что даже не знает, какой год и сколь долго он уже провел в уединении, питаясь одной рыбой да жесткой морской птицей. Только собаки оставались подле, чтоб согреть зимой да послушать сказки, которые старый колдун сочинял со скуки. Единственный их недостаток — они быстро умирали.

Ласка — английский Мастиф, которую единственным и последним своим щенком принесла Миледи, умерла от старости несколько дней назад. Мордред не продлевал ее жизнь чарами, но сделал так, чтоб сука не мучалась. Он помнил, как она помещалась в его ладони, когда только появилась на свет, а теперь вот пришлось взвалить тушу на плечи, чтоб отнести к стене и бросить в море. Значит, прошло уже лет пятнадцать с тех самых пор. Никого дольше не осталось. Одиночество звенело в ушах, а у внешних ворот, у самой кроки воды тухло мясо, которое по уговору приносили из ближайшей деревушки на корм зверью.

Он не хотел еще выбираться из своего уединения, но желание видеть хоть какую-то жизнь в этом месте с каждым днем становилось все больше. Поэтому он призвал того, кого отпустил многие годы назад. Не то чтобы Калибурн был живее крыс в этом замке, но с ним было куда приятнее проводить время. Он был таким, каким его желал Мордред — не больше и не меньше. Созданный для того, чтоб удовлетворять своего хозяина во всем, что тот мог задумать.

С его возвращением стало если не веселее, то разнообразнее. Мордреду пришлось привыкать к тему, что кто-то может ответить ему по-человечески. Пришлось вести диалог, если так можно назвать несколько фраз, брошенных друг другу за целый день. В этом Кэл был лучше собаки, но греть постели не мог: кожа его пусть и была как настоящая, тело оставалось температуры помещения. Это можно было бы попробовать доработать, но, может быть, позже, когда Мордред окончательно привыкнет к его присутствию. Это случится ровно тогда, когда того захочет колдун. И продлится столько, сколько потребуется ему. Сам Калибурн уйти не посмеет — его самым главным призванием является исполнение воли своего создателя.

Достаточно было захотеть его присутствия в Сент-Майклс-Маунт, и через несколько недель голем постучал в огромные ворота. И сейчас Мордреду нужно только мысленно попросить о том, чтоб его творение оказалось рядом, и того потянет из любого уголка замка в зал с камином. Но колдун решает прогуляться по своим темным сырым владениям. В идеале — он бы подышал свежим морским воздухом, но дождь давно начался и не собирается останавливаться до следующей ночь — Мордред это просто чувствует.

Зато голему ни дождь, не снег помехами не является. Мордред замечает его снаружи, и медленно идет навстречу, но замирает в дверях: ему совсем не хочется промокнуть, чтоб потом часами греться у огня. Греться и не согреваться.

— Вернее будет сказать, что он все еще идет, со вчера. Ты вымок. — Одежда на Калибурне насквозь мокрая, вода течет с нее на каменную лестницу маленькими ручейками. Мордред хмурится. — Идет дождь, очень холодно —  ты должен дрожать. Тебе не комфортно, поэтому нужно переодеться и согреться. — Сам Мордред кутается в оленью шкуру, уже мечтает о камине и чем-то крепком в старомодном кубке. Хорошо, что Кэл вернулся и справился с заданием сходить в город и купить то, о чем его создатель действительно успел затосковать. Виски, возможно, был не самого лучшего качества, но лучше, чем ничего.

— Удивительно, как тебя еще не сожгли за твои странности, — ворча под нос себе, Мордред возвращается в зал, в котором проводит почти все время. — Сделай все как я сказал, а потом распали хорошенько камин. И будь аккуратен с руками: ты не должен подпалить на них волосы.

Возможно, он самую малость зол на Кэла. Вероятно, в этом виноват он сам. Совершенно точно — Калибурну придется терпеть недовольство Мордреда. Впрочем, голем все равно ничего не поймет. Он неодушевлен.

Пока я новичок на форуме и у меня нет примера сложного отыгрыша от дица Эйдага, потому держите пост стороннего персонажа.

Джерард хмурится от резких звуков и рефлекторно склоняет голову, вжимая её в плечи: «Как много шума из-за пустоты».

Энтони беснуется, как зверёк, швыряет игрушки в стену и ноет, ноет, ноет. И это наследник? Неужели Джерард был таким же в юношестве? Он задумывается, каким образом вытерпел истерики отпрыска в раннем детстве.

«Ах да, у него же была нянюшка и гувернёр».

Осколки от окна разлетаются по комнате, ошмётки рамы остаются голым крестом в проёме, портя исторический фасад мэнора, а комплект антикварных кресел становится неполным. Джерард глубоко затягивается, чувствуя вязкую горечь дыма на языке, и, отняв сигарету от губ, чётким щелчком отправляет её в сторону Энтони. Окурок отлетает под ноги мальчишки и подпаливает ковёр. Жест недостойный главы Рода, но и наследничек не отличается манерами.

— Ты, наверное, думаешь, — медленный шаг ближе, — что единственный в своём роде, — палочка в насмешку смотрит в пол, — неповторимый бриллиант «чистой воды», — голос сладкий, словно он читает сонеты о вечной любви к семье, — несправедливо запертый в сокровищнице, глубоко под землёй, без лучей солнца, что заставят тебя сиять.

Носок ботинка приземляется на тлеющую сигарету и тушит её.

— Мой дорогой сын, не ты первый и не ты последний кто стенает на свою судьбу в стенах этого поместья.

Джерард следит, как скромная слеза прочерчивает дорожку по пятнам крови на лице, размывая их и замирая розовой жидкостью на подбородке. Для полноценной дуэли они стояли слишком близко, но это вряд ли помешает дрожащему отпрыску продолжить пикировку.

Мальсибер-старший спускает взгляд ниже, к шее Энтони, и уголок губ дёргается вверх, когда он замечает вздутую вену под светлой кожей. Волшебник оценивает напряжённую фигуру, подрагивающее древко палочки, сжатые зубы. Признаться честно, конструктивный диалог сейчас невозможен, и Энтони явно на грани нервного срыва. Это очевидно — его предупреждали об опасности вмешательства в тонкую материю памяти, но разве мог он поступить иначе?

Джерард не привык сожалеть о содеянном при свете дня — для кошмаров у него есть все ночи бытия и, возможно, посмертия. Теперь он мог только прожить последствия своего выбора и минимизировать ущерб. Волшебник наклоняет голову вправо, словно пытаясь понять, чего хочет от него дражайший сын, но он осознаёт, что в ответ получит лишь неприкрытую ярость.

На подкорке сознания тлеет досада — похоже, кабинету предстоит ремонт, а значит, можно распрощаться с привычной обстановкой. Мужчина меланхолично глянул на крошку стекла от фиала, что невесомо поблескивала в солнечных лучах.

— Что ты хочешь от меня, сын? — вздох. — Признания? Извинений? Тёплых объятий?

Его руки расходятся в стороны, и пальцы в манящем жесте призывают к себе.

— Ну, давай же, я тебя пожалею... щенок.

Пощёчина отогревает ладонь, и знакомые слова срываются в пространстве, ломая все намерения нивелировать конфликт.

— Запомни, в роду Мальсибер нет места плаксам.

Короткое движение бровей и ироничная полуулыбка — всякий, кто знает его достаточно долго, понял бы, что дело дрянь, когда он проявляет столько эмоций для одного только впервые увиденного мальчишки. Но способных помешать ему живых здесь нет, а Укэмоти создана, чтобы помогать ему и защищать, и если нужно будет, она свернёт мальчишке шею, как цыплёнку, и не испытает ничего похожего на угрызенья совести. А ему даже не нужно, чтобы она сворачивала мальчишке шею: незачем опускаться до подобных банальностей и незачем перекладывать на своё творение подобную грязную работу. Некоторое поступки нужно совершать самому.

— Разумеется, — вежливо, полуприкрыв глаза в выражении согласия, чтобы не тратить время и силы на кивок, говорит он.

В речи юнца он различает своё имя, но и только. Томохиро не прислушивается: нет нужды. Он и не сомневается в том, что Норман решит впустить его внутрь. Квартира эта может и не была им обжита по-настоящему, но в ней достаточно вещей, принесённых специально для него или оставленных им самим, чтобы полагать своё право войти непреложным. По крайней мере, до тех пор, пока он не расправится с мальчишкой — как знать, насколько он будет осторожным, и не посчитает ли в конце концов, что Норману следует знать, откуда пришёл удар. Это ведь необязательная, но приятная часть всего действа: посмотреть в глаза и убедиться в том, что человек знает, кто отнял у него то, что ему дорого, и почему (убедиться в том, что человек знает: всего этого он мог бы убежать, но теперь — навеки — уже слишком поздно). Не этому же юнцу он должен смотреть в глаза? Мальчишка вызывает у него лишь раздражение, не многим больше — на него и злиться-то по-настоящему невозможно: всего лишь случайный соучастник предательства и всего лишь инструмент мести. Когда любовник Нормана возвращается, Томохиро сдержанно кивает и проходит в дом — Укэмоти снова обвивает пальцами его руку и почти прижимается к нему надёжно прохладным боком: в ней есть лишь то тепло, которое она получает из мира вокруг, не больше.

— Сакурай-сенсей, — тихо, с лёгкой укоризной произносит Укэмоти, пока они входят в лифт. Может, она прекрасно поняла, что он думает и чего не говорит о раздражающем юнце, и знает, что он прекрасно может произнести вслух, а может она пытается предупредить его.

— Что, дорогая моя? Я тих и кроток, как несуществующий христианский святой, — он холодно усмехается, не глядя на неё.

Она переходит на японский и, кажется, пытается заглянуть ему в лицо, но он по-прежнему, расфокусировав взгляд, смотрит лишь в точку недалеко от головы любовника Нормана.

— Мне всего лишь кажется, что поспешность свойственна вам так же, как Токугаве Иэмицу — трезвость суждений о мире.

Не удержавшись, Томохиро коротко дёргает щекой в настоящей, живой усмешке и скашивает глаза на безмятежную Укэмоти.

— Я не собираюсь спешить, девочка моя, — он тоже отвечает ей по-японски.

Куда ему спешить? Это неизвестно почему решившее показать ему свою осведомлённость создание едва ли куда-то исчезнет. Хотя нельзя быть совсем уж беспечным… Томохиро с усмешкой бормочет себе под нос короткую формулу, как будто в задумчивости озвучив собственные мысли, сплетает невидимый магический маячок и, посмотрев на юнца, цепляет маячок к нему. Плетение поддаётся туже, чем когда работаешь с обычным человеком: может быть, тот из какого-нибудь выродившегося магического рода. Надо будет сказать Норману на всякий… Повисшая в воздухе мысль отзывается болью: нет больше смысла ничего говорить Норману. Да и о чём тут говорить? В мальчишке пусто, сколько ни скреби — остался один фон, и тот заметный только тогда, когда уже пытаешься поскрести.

Квартира почти не меняется с тех пор, как Томохиро был здесь в последний раз (может, сегодня он и правда находится в ней в последний раз?). Может быть, выглядит более обитаемой теперь, когда в ней живут двое. Привычно поморщившись (в любом нормальном доме должно быть хотя бы подобие гэнкана, иначе вся жизнь превращается в грязь и мрак), он отодвигает зеркальную дверь стенного шкафа и привычно вытягивает из дальнего угла мягкие домашние туфли, чтобы переобуться. Укэмоти же просто выпрыгивает из своих туфель на шпильке и становится ещё ниже.

— Благодарю, но Укэмоти сделает лучше, — он кивает стигнетте в сторону кухни и бросает: — Сервиз наверху, в ящике — заберёшься по лестнице и увидишь. Чай в крайнем шкафчике слева. Если только никто его не переставил, — короткий, но достаточно выразительный взгляд достаётся юнцу.

— Лунцзин?

— Посмотри какой-нибудь улун. Не помню, что у него есть.

Лунцзин он пил бы, если бы пришёл сегодня в гости как обычно. А сейчас незачем тратить нежный медовый аромат на того, кто уже не способен спокойно вздохнуть в этом месте. Укэмоти, кивнув, беззвучно уходит, а Томохиро впервые за долгое время сканирует квартиру, прощупывая, нет ли внутри чего-то опасного или хотя бы непривычного. Из существенно непривычного, но безопасного и магической природы не имеющего находится роспись на стене — Томохиро задерживается рядом с ней на пару секунд, усмехается, бросив насмешливый взгляд на очевидного автора (едва ли тот стал бы сидеть и смотреть, как кто-то другой расписывает стену), и идёт дальше, ничего не сказав. В углу наивного, по-детски яркого лесного пейзажика разбегаются первые, незаметные пока трещины кракелюра.

Будьте прокляты вы и всё, что вы делаете.

В другое время он устроился бы неподалёку от кухонного острова, но сейчас он проходит через всю гостино-столовую зону и, сбросив кимоно на спинку белого дивана, устраивается именно на нём. Он терпеть не может белых диванов: слишком чуждо смотрится на них в обычных своих оттенках чёрного — но сегодня, пожалуй, уместно будет заявить о себе. И заставить мальчишку понервничать оттого, что нужно присматривать сразу и за ним, и за Укэмоти, которая возится на кухне максимально далеко от дивана.

Одна из первых изящных вещей, которым она научилась — это заваривать чай. И, в отличие от живых, она не отвлекается. Когда она заканчивает с приготовлениями и приходит с уставленной посудой чабанью и чайником, Томохиро, закинув ногу на ногу, с вежливым интересом изучает изменившуюся обстановку и вписавшегося в неё мальчишку. Он изучает его долго — достаточно долго, чтобы тот заметил и прочувствовал вышедший за грань приличий взгляд. Молодой, не слишком красивый, но достаточно здоровый на первый взгляд. Не лишённый таланта. Чрезмерно болтливый. Подвижный, даже активный. Приятно иногда иметь такого любовника, но в какой-то момент это становится слишком утомительным. Интересно, как скоро это надоест Норману? Особенно эта болтовня, пострадать от которой успел даже Томохиро.

— Как вы думаете, Йен, вы талантливы? Хотя, наверное, талантливы, иначе Норман едва ли настолько проникся бы.

Он забывает о мальчишке и отвлекается на Укэмоти: она переливает заварившийся чай в чахай, а из него — в расписанную озёрным пейзажем пиалу и протягивает ему. Сама она так и устраивается на полу у его ног, между маленьким столиком и диваном. Дожидаясь, пока он закончит с порцией чая, Укэмоти кладёт локти на диван и наблюдает за ним снизу вверх. Он делает глубокий вдох, принюхиваясь к чаю, а затем — первый мелкий глоток.

— Последний был… — он щёлкает пальцами, пытаясь вспомнить. — Не помню, как его звали, но протянул он недолго. И уж точно не оставил такого явного следа своего существования, — хмыкнув, он коротким и скупым взмахом руки как будто бы указывает сразу и на лёгкий беспорядок, и на роспись на стене, и на самого мальчишку.

Томохиро снова окидывает юнца почти заинтересованным взглядом с головы до ног, как будто гадает, на что это юное создание способно в постели, раз Норман решил оставить его при себе для удовлетворения нужд, но ничего больше не говорит — только дёргает уголком губы в усмешке и делает ещё глоток чая. Некоторые намёки должны оставаться не произнесёнными.

Надо признать, решение начать цепляться к светлейшему богу было спонтанным. То есть, всё как обычно. Эрида никогда не загадывала на будущее и не планировала ни одну из своих затей: она плыла по течению и смотрела, что из этого получится. Получилось то, что теперь она плыла по течению Стикса, и не сказать, что её это радовало. Но досадно даже не от этого… она сначала просто зло и упрямо лежит на дне лодки, глядя в чернеющее нечто под названием «небо» (или это правильно называть потолком?) и хмурясь, а потом поворачивается на бок, сворачивается калачиком и подкладывает руку под голову. Её ужасно обидно за случившееся. Она вообще-то не виновата и не планировала всё доводить до такого. Вот в чём её вина, если это другие такие мелочные и жалкие, что так быстро срываются в её присутствии? Они просто не понимают шуток!

Так вот, Бальдр был ровно тем, кого хотелось доводить. Он бесил просто тем, что он есть. Да, кстати, Эрида пересекалась с Локи несколько раз и посчитала его самым душевным и очаровательным богом. Они в своё время провернули парочку сделок, а потом он украл у неё втихаря куш, а она втихаря натравила на него банду головорезов. Вот так мило посмеялись и разошлись до следующей встречи. И да, она понимает все его чувства к Бальдру. Он слишком спокойный, слишком правильный, слишком… добрый… боже, эту очаровательную улыбку идиота хотелось стереть ближайшим камнем! Но в прямом противостоянии Эрида не так хороша, как в своём коварстве. И вот изводить его и пускать по причинному месту каждое его начинание стало для неё идеальной забавой! А нечего было называть её «глупым мелким недолюбленным божком». Варвар он и есть варвар! И сожжённые, да разграбленные запасы зерна на зиму – не являются оправданием, чтобы быть таким грубым!

Но… возможно, ей неспокойно даже здесь, посреди Стикса, под мерный шелест весла и молчание Харона, потому что в этот раз… её забавы немного свернули не туда… Она не хотела, чтобы кто-то из богов умер, она просто хотела их проучить, чтобы они не кичились тем, насколько лучше её. И вот бедняжку Нанну чуть ли не четвертовали… Казалось бы, подумаешь… она же вроде тоже богиня, переродится – будет как новенькая (и такая же отвратительно идеальная, добрая, милая, что прям тошно). Но Бальдр взбесился не на шутку. И его взгляд, полный ненависти, по-настоящему задевал. Он не смеет на неё злиться! Хотя на неё злились постоянно и практически все… но этот гадёныш всё равно не имел права просто потому что!

Сожаления снова сменяются гневом, и спустя бесконечно долго (как ей кажется), Эрида поднимается со дна лодки и усаживается, чтобы взглянуть на вечно молчаливого Харона.

— Вот ты скажи! Он же не имел права со мной так поступать! Разве это я убило его глупую жену? Она сама виновата, что не среагировала вовремя и начала там что-то лепетать! Глупая гусыня, только и умеет небось, что пирожки свои дурацкие печь! А надо было взять вилы и всего-то убить несколько человек! Ну. Может, десяток человек. Как вообще можно быть такой изнеженной? Когда видишь угрозу, просто берёшь меч и втыкаешь его в любую подходящую часть врага, это же так просто! Да хоть раскалённым котелком ты отбейся или головешкой из своего глупого костра! – Эрида злобно скрещивает под грудью руки и дуется, плотно сжимая губы.

— А вообще знаешь, что? Мне плевать на эту глупую семейку! – Она взмахивает в воздухе руками и садится уже не на дно лодки, а на жердочку, — ещё я буду переживать из-за этих дураков! Да они не стоят даже моего внимания, — она гордо отворачивается и смотрит, как по одну сторону Стиска стоят бледные души, уже забывшие, кто они и что здесь делают. Некоторые стоят молчаливо, а некоторые завывают, забыв даже слова. С этой картиной её воинственность всё же стихает. Она могла быть там. Но Бальдр настолько тошнотворно-благородный, что всё равно похоронил её как подобает. Как только могут существовать такие мерзкие боги? В следующий раз, как вернется в мир живых – разыщет Локи и напьётся с ним. Хотя уж он-то точно может выкатить ряд весомых причин, почему НЕ стоит цепляться к Бальдру.

Эрида вздыхает. В последнее время она начинает умирать всё чаще… Поставив локоть на коленку и упершись подбородком в раскрытую ладонь, она поднимает взгляд на Харона.

— Здесь ведь есть у вас где-то места, чтобы прокричаться и успокоиться? Я слышала, Персефона вырастила потрясающие поля асфоделий… раньше было не до них, а теперь хочется немного задержаться… и что-нибудь забыть… в мире мёртвых есть такая возможность? Или мне всё равно надо будет трактир искать?

Она усмехается себе под нос, но с каким-то отчаянием, а потом опускает голову устало, накрывает ее руками и снова злится. В основном из-за того, что никак не может забыть момент своей смерти. И то, сколько ненависти она ощутила в тот момент. Она и без того ощущает её постоянно. Это часть её натуры… она притягивает к себе всё зло и хаос, концентрирует в себе, а после отравляет этим всё вокруг. Это был такой естественный процесс сбрасывания всех негативных эмоций. Они никогда не задерживались надолго в одном состоянии, вечно пребывая в движении и циркулируя по кругу. А сейчас ей казалось, что они просто копятся внутри и не находят выход. И будто перед смертью ей добавили ещё нехилую порцию, а потом выбросили как мусор…