Милая Кэсс,

Я пишу эту записку с расчетом на то, что ни одна сова в мире не успеет доставить мое письмо в срок. Я принял единственно верное для себя решение — стать кем-то для себя. Я не ищу прощения за свой псевдо-героический поступок, полностью осознавая, что это ребяческий эгоизм и абсолютная самонадеянность. Но я хочу быть тем, кто попытается выкроить шанс для этого мира.
Я знаю, что ты сейчас не понимаешь, что происходит и поверь мне, что так будет лучше.

Я ухожу туда, откуда вряд ли вернусь. Магия, таящаяся в этом месте, поглотит меня и выплюнет останки из своего жадного жерла.
Тело свое хочу завещать цветам в качестве удобрения. Кикимер обещал его вернуть. Какие цветы вырастить пусть решишь ты. Больше у меня для тебя ничего нет.

p.s. Хочется написать так много, но когда я пытаюсь обличить мысли в слова, то выходит какая-то каша. Я так много всегда хотел сказать и так мало позволял себе это делать. Я — сплошное скопление молчаний, поэтому эта записка будет для всех как гром среди ясного неба. Но первая вспышка молнии окажется в твоих руках. Прошу меня за это простить.
Главное, что я давно хотел тебе сказать — мне жаль, что я стал твои бременем. Я всегда желал тебе только счастья, хоть и видел его исключительно на свой лад. Сожалею о каждом дне, что петлял в темных закоулках своих эгоистичных чувств. Надеюсь, мой уход подарит тебе то, к чему так давно рвалось твое сердце: свободу.

R.A.B.
12.12.1979

- Кикимер, как бы я тебя не умолял, чтобы не предпринял — не прекращай вливать в меня зелье, ты понял?
— Да, хозяин.
— Здесь по-любому не обойдется без охранной магии. Если меня что-то схватит — можешь сразу трансгрессировать, не жди, пока оно перекинется на тебя, хорошо?
Эльф кивает больше на автомате, боязливо озираясь по сторонам и цепляясь за бархатный сюртук Регулуса, словно напуганный ребенок. От его вида у младшего Блэка невольно щемит сердце: ему было жаль подвергать слугу такому риску, особенно с тем учетом, что в прошлый раз он здесь чуть не погиб. Но юноша понимал, что покоящийся на дне чаши крестраж — его единственный шанс ослабить лорда, и он вынужден сыграть ва-банк.
— Начнем. — юношеское тело трясет от сдавливающего глотку страха. Кулак быстро сжимается и разжимается, раздразнивая саднящую боль после пореза. Вздувшиеся вены взрезают своими горбами кожный покров. Грудь вздымается, пытаясь вобрать в себя больше храбрости. Ты за этим сюда и пришел, так иди до конца.
— Ваш бокал... хозяин?
Голос домовика выдергивает из момента непозволительной слабости. — Да...спасибо, Кикимер.
Забрав из рук эльфа хрустальный бокал, Регулус подбадривающие улыбается ему, пытаясь хоть немного отвлечь того от первородного ужаса, что мечется в затянутых поволокой глазах. — Все будет хорошо, не бойся.
Кому из вас двоих ты врешь, юный волшебник? Тебе же до одури страшно.
Понимая, что каждая секунда рискует стать последней для его решимости, он упрямо погружает бокал вглубь сосуда с зельем.
Жидкое отчаяние юркой змейкой струится по хрустальным стенкам бокала, наполняя его грани всеми оттенками изумруда.
Регулус в три глубоких глотка осушает чашу и не осознанно морщится. Отравляющее марево нефритовой слизью проникает в вены, беспощадно вытравливая из них жизнь. Пропитанные зельем губы зияют кровавыми трещинами, словно вспоротая плугом земля по весне. Язык вяжет от ядовитого привкуса зелья. Ему кажется, что в рот ему насильно всыпали целый пуд соли, из-за чего Регулус пропускает, как внутри него зарождается мерзкое чувство. Неясное, смешанное, и еле уловимое. Оно просачивается сквозь кожу, шлейфом мурашек скользит вниз по спине, чтобы вонзиться тревогой в хребет. Интересно, это пробуждается эффект зелья или за мной действительно кто-то следит?
Блэк зачерпывает второй бокал и также спешно вливает его в себя, стараясь не зацикливаться на чувстве, что взвинченной скрипкой жужжит в его черепной коробке.
Последний глоток в его горле стопорится сродни проглоченному булыжнику и рвется наружу. Юношеское тело вздрагивает, не в силах сдержать рвотный позыв, и выплевывает из себя мутное жужево себе в ноги.
— Проклятье.
Регулус поднимает глаза и на момент осекается: он стоит посреди земли, усыпанной телами. Земля переполнена красным. Земля сочится кровью, словно рваная рана.
Он смаргивает наваждение и оглядывается вокруг: перед ним вновь ощерившиеся стены пещеры и невозмутимая гладь озера. Регулус и Кикимер — два инородных сгустка жизни среди этого мертвого пейзажа. Однако что-то в нем изменилось.
Блэк оглядывается по сторонам и замечает, как что-то или кто-то мечется на другом берегу. До его слуха доносится бархатный тембр голоса, каждый оттенок которого высечен в его подкорке: — Сириус?!
Каждый произносимый звук кошачьими когтями впивается в пересохшее горло.
— Какого лешего они здесь забыли?! — он бормочет себе куда-то под нос, щурясь и вглядываясь вдаль. Это не в заправду. Его здесь нет. Это все ложь, морок. — Кикимер, ты тоже слышишь Сириуса?
— Это без сомнения он. — Это проблема. — Но хозяин, вам нужно продолжать пить…
— Меняем план: сначала разбираемся с этой ситуацией.
Сириус, будучи опальным беглецом их рода, явно знал о былых увлечениях младшего брата и сейчас было не то время и не то место, чтобы устраивать чистосердечное для шайки авроров. - Сириус, я даже не стану спрашивать что ты здесь забыл — возвращайся назад. Здесь небезопасно.
Слышно, как он также не доверяет своим глазам и шмалит в сторону младшего развеивающими чарами. От чего-то, Регулус усмехается от ситуации. — Сириус, ты так выколешь себе глаза. Уходите отсюда. Вместо очередной передряги лучше навести матушку. Она будет вне себя от радости.
Боже, что за абсурд. Это действительно то, что ты хотел ему сказать при встрече после нескольких лет разлуки? Съязвить про мать?

Тем временем, он со своим товарищем погружается в лодку на другом берегу и отчаливает в самое сердце пещеры — к острову, где стоит младший Блэк и пытается судорожно придумать, как ему выкрутиться из этой ситуации. — Кикимер, будь готов трансгрессировать по моему сигналу. Других вариантов он для себя не видел.

Вдруг вода в озере начинает вибрировать встревоженной рябью. Регулус понимает, что это далеко не от лодки. Сквозь нарастающее бурление юный волшебник видит смазанные очертания опухших рук и пальцев.
— Это они, хозяин, это те твари, что тащили меня на дно! — домовик забивается магу за спину, от чего тот оступается и чуть ли не падает в воду.  Тем временем руки-щупальца мертвецов тянутся к лодке, хватают ее за борта и раскачивают из стороны в сторону. Твою мать, их так перевернут! Приоритеты и планы разворачиваются на 180, подстегиваемые беспокойством за брата. Рука машинально находит палочку за бортом сюртука, Регулус подлетает стрелой к берегу. — Кикимер, прикрывай меня.
— impediment! — палочка выплевывает заклинание в инфернала, подтягивающегося на борт лодки и отбрасывает его в сторону. Тот с гулким плеском уходит под воду сродни брошенному камню. Есть. Юный Блэк начинает сыпать заклятьем в выныривающие, полусгнившие пальцы/кисти/затылки/лица, пока лодка плывет в его сторону. Видит Мерлин, не так он планировал этот день.

Мисс Фоули, поднимаясь по подмерзшим, а оттого невероятно скользким ступеням, поглядывала украдкой на декоративные элементы дома, признавая, что строение было весьма симпатичным, и остановилась у дверей, спустя секунду обнажив руку из тесного плена кожаной перчатки, согревающую кожу точкой шерстяной прослойкой внутри для того, чтобы легким движением обозначить свое присутствие. Взгляд в ожидании остановился на изящном кованом кроншейне, замерзшим не меньше всего прочего, покрытом микроскопическими кристалликами льда, сцепляющимися витиеватыми узорами на поверхности черного железа, или из чего там эти штучки выделывают? Она не успела прийти к верному умозаключению на этот счет, то ли из-за других, так и норовящих выбраться из-под контроля и сбить с толку, мыслей, обуявших беспокойный разум, то ли из-за вышколенной прислуги, практически сиюминутно распахнувшей резные, тяжелые двери и, залебезив что-то невразумительное, услужливо пропуская гостью в недра особняка. Это уже на протяжении многих лет казалось девушке чем-то настолько обыденным, что иногда Фрида не понимала — чего они так пугаются каждый раз. Прикоснувшись пальцами к краю второй перчатки и схватившись за поскрипывавший с мороза материал, она ловким движением избавилась и от нее, разминая руки, словно они были не в перчатках, а в тисках. Но даже не это было самым дискомфортным, мягко говоря, в ее состоянии — за внешним видимым спокойствием пряталось кое-что еще, что негоже было выставлять напоказ.

Даже по прошествии долгих лет после трагической смерти ее дражайшего старшего брата Лютера, она все равно не могла перестать считать Ноэль членом своей семьи, независимо от нового замужества. Сказывалось, скорее, и не только это, а еще и то, что как минимум половину собственной жизни она была знакома с ней, в разные периоды разделяя различные события и чувства — и не замечаешь порой, как в твою жизнь врастает чье-то присутствие и становится уже чем-то неотделимым на уровне тонких материй, не видимых глазу, не ощущаемых тактильно, не поддающихся обычному волшебству — какой-то особый вид, который довольно-таки силен в своей обособленности и который ты чувствуешь почти что физически — даже если человек долгое время не присутствует в жизни. Достаточно просто знать, что он есть и что все хорошо, но по последнему пункту неожиданно возникли вопросы, которые душа требовала разрешить немедля, рискуя погрязнуть в самоедстве, сомнениях и надумывании лишнего, и как бы не хотелось пойти по этой легкой, но скользкой дорожке, выбор Фоули все же остановился на более трудном и тернистом пути — прямого диалога.

Ее проводили в гостиную, где она уютно расположилась в ожидании, оставшись на пару минут наедине со своими мыслями. И, хоть перед смертью и не надышишься, все равно, как бы сильно она не старалась поддержать расслабленный вид и не дать просочиться отравляющим сознание думам, чем ближе ощущался тот самый момент — тем легче казалось потерять самообладание. Жизнь часто проверяет людей на прочность, подкидывая препятствия на, казалось бы самых гладких поворотах, словно стараясь прощупать — где же та самая грань стойкости и прочности, после которой начинается беспросветное отчаяние. Первым таким рубежом для Эльфриды стал тот роковой день, когда она вошла в комнату и увидела стеклянные глаза отца, смотрящие прямо насквозь нее, наполненные пустотой и чернотой, пока ее мать медленно сползала вниз в его руках, поддержанная на весу, казалось, в последнюю секунду, и ее гортанный, надрывный крик превышал всевозможные уровни децибел, отчего словно растворился в воздухе, погружая все вокруг в безжизненный вакуум. Она безотрывно следила за движениями сухих губ родителя, приближаясь к нему еще по инерции, но чувствуя, как жизненная сила утекает куда-то из тела, заставляя ноги неметь. Семейный портрет по прежнему, как и годы до этого, величественно располагался над камином, с которого, словно жестокой издевкой, смотрел прямо на нее наследник семьи, блистающий в свете теплохода свечей на масляном холсте. И осознание того, что другого взгляда больше не увидеть их семье, разорвалось в ту секунду боеголовкой, поражающей абсолютно все в радиусе планеты.

С тех ужасающих воспоминаний минуло семь лет, и жизнь не остановилась, хотя тогда казалось иначе. День сменялся днем, сезон сезоном, годы пролетали один на другим, и казалось бы, что она справилась. Не полностью конечно, ибо такие раны не заживают полностью никогда, просто со временем ты учишься подбирать нужные обезболивающие. Но, почему то жизни показалось недостаточным то, что было прожито ранее, оттого она поспешила понизить толерантность к привычному, добавив других составляющих в этот коктейль. Главным ингредиентом оказался, к удивлению Фриды, Ксавьер, который всего несколькими короткими фразами, сказанными в удачное время в удачном месте, заставил ее вернуться в прошлое и снова почувствовать уходящую из-под ног землю. Но если впервые столкнувшись с болью, ты обескуражен, раздавлен и не способен двигаться, даже думать, то сейчас, накладываясь поверх прожитого, все закипело и забурлило, расставляя ровным счетом наоборот — срываться с места. И это еще более пугающе, так как в какой-то момент появляется риск перестать отвечать за свои поступки или слова, и начать бояться узнать или сделать то, что еще больше повергнет тебя в эту пучину. И она боялась. А страх толкает на чудовищные поступки, как мы знаем.

i'm lost // faces that i don’t recognize

у матери были – волосы чёрные, локонами по подушке в последний раз – рассыпанные; на руках дафны ещё сохранился её запах [прикасаться к покойнику – на шаг самому приблизиться к смерти] – лёгкий, цветочный, теперь навсегда для детей фреи – отравленный; мордред стоит позади, с перерывами – дышит ей в спину, они оба какое-то время – не решаются подойти; ни единого слова не написала их мать перед смертью, не пожелала хотя бы попрощаться.

хотя бы попросить прощения.

дафна не помнит, чтобы плакала после той ночи – зато хорошо помнит обезумевшее, искривлённое горем лицо отца, когда он ворвался в холодный, опостыленный дом: «это моя вина» - буквально произнёс рохан перед её безразличным телом // дафна и мордред поднимают друг на друга тёмные глаза: да, это правда.

это твоя вина.

дедушка персей присылает письмо – конверт пахнем табаком и порохом; не сможет приехать на похороны, скорбит вместе со своими любимыми внуками // никто не пересекает порог паркинсон-холла в день прощания:

только те, кому глубоко на мёртвую плевать.

блестящий перелив каблуков замужних дам – в чёрном, в траурном – перекликается с хрусталём начищенного паркета; рохан блуждает меж гостей, чуть склонив голову – принимает соболезнования, губит вино, сожалеет об утрате: его отпрыски стоят чуть поодаль и сами себе боятся признаться, что этому спектаклю не верят.

фрея паркинсон была слабовольной, податливой – это правда; но она любила своих детей // и даже на пороге отчаянья она бы не забыла пожелать им счастья.

хотя бы пожелать – верить в него всё равно никто не стал бы;
и не станет.

фрея паркинсон уходит в оглушительной тишине, и дафна отчётливо осознаёт, как начинает внутри неё расползаться дыра – выстрел, который не затянуть; который будет кровоточить, пока образ матери окончательно не сотрётся из памяти.

ей больше нечего делать в этом доме.
семьи паркинсон больше не существует.

[indent] - где ты их видел? – отстранённо ведёт плечом, принимает холодный бокал: так и не притрагивается к вину. – с чего ты взял, что это не очередная шлюшка? – брат и сестра [тёмные вороны на белоснежной репутации рохана паркинсона] оставляют публику, углубляясь в спальное крыло особняка.

с того дня никто не заходил в её комнату.
дафна думает, что никогда не сможет этого сделать.

[indent] - ты любил когда-нибудь маму, мордред? – дафна отбрасывает мелькающую тень от свеч – на старые стены без гобеленов; они стоят – друг напротив друга, спрятанные в темноте их родного дома – абсолютно чужие, намертво друг к другу привязанные.

не отвечай, mi hermano, я знаю ответ;
вы оба свели её в могилу.

паркинсон — несвятое семейство.

теперь об этом мордред знает абсолютно всё. он не питал иллюзий о благочестивости, однако прежде не воображал, насколько глубоко греховность пустила корни в душах: пропитала их ядом насквозь и обратила в невесомый липкий тлен — болото, поглотившее их мать, укрыв трясиной словно мрачным саваном. мордреду чужды, в своём привычном понимании, любовь и сострадание, но даже для него увиденное — слишком, и его мозг отказывался принимать реальность.

а все попытки осознать случившееся хоть и вели витиеватыми тропинками по лабиринту размышлений, все неизменно резко обрывались в шаге от странного, бессмысленного вывода — что это всё не просто так. мордреду девятнадцать лет, он ещё слишком молод, чтобы рассуждать о философии — и уж особенно, самоубийств, — но логика упрямо возвращала его к мысли, что мать его бы никогда не бросила. но сделать следующий вывод — страшно. сознание мордреда блокировало мост к мысли, что если фрейя не сводила счёты с жизнью, то её убили.

сестре же смелости хватило первой.

глядя на дафну, мордред щурился, пытаясь разглядеть, откуда в ней взялась такая сила. сестра росла в тени его блистательности, и, разумеется, он никогда не обращал внимание на то, с чем ей приходится справляться: он просто не воспринимал это всёрьёз, искренне полагая, что дафне жаловаться не на что: одна из паркинсонов — разве мало? ей просто нужно было хорошо себя вести: быть правильной, удобной — и она была. а мордред не задумывался, чего ей стоит — соответствовать стандартам.

тем более, стандартам, в соответствии с которыми, она не очень-то нужна в семье, где уже был наследник.
дафна же, в сущности, была случайной паркинсон.

слова «не может быть» почти срывались с языка: мордреда раздражало внешнее спокойствие сестры, с которым она это говорила. такое чувство, будто бы дафна даже не особенно удивлена. ему хотелось малодушно отмахнуться от неё, ведь куда проще рефлекторно стать на сторону отца, но мордред слишком сильно на него похож, чтобы обманываться, будто рохан никогда бы на такое не решился.

их с дафной подозрения — не повод, но жить в неведении быстро становится невыносимым, и мордред паркинсон решает броситься в омут с головой. он же не хочет быть трусливее сестры, и потому в конце концов находит в себе прежде неведомую храбрость — ещё немного, так и хватило бы на гриффиндор, где наравне с отвагой в чести, должно быть, слабоумие.

рохан не должен ни о чём подозревать — и кто кого переиграет в их змеюшнике? у младших паркинсонов зубы поострее, яда больше, но у отца он, очевидно, многолетней выдержки — и причиняющий мучительную смерть. и всё же, если он правда думал, что дети просто согласятся с официальной версией произошедшего, то — зря. один бы мордред, может быть, и попытался, но дафна задавала слишком неудобные вопросы, и он не мог обманывать себя. и хотя у него спектр эмоций опасно невелик, мордред знал, что фрейя любила его — а он из тех, кто ценит это едва ли не превыше остального.

она не променяла бы его на смерть.
но если за этим правда стоял рохан, почему сейчас? мордред и раньше не замечал между родителями ни понимания, ни особенного уважения, ни любви — с самого детства он чувствовал пронизывающий холод, царивший между роханом и фреей, и для него это было чем-то естественным, привычным — аксиомой.

а разрушение её могло случиться в результате искривления реальности. мордред предполагал, что если проследить за роханом, можно найти ответ: раз он решил, что хочет знать — и это оказалось легче, чем он думал, ведь рохан паркинсон наслаждался своей безнаказанностью.
будто не знал, кого он породил.

— hildegarde marie pelletier. это какая-то французская аристократка, — отчеканил он ровным голосом, глядя на то, как плещется вино в бокале — передал его дафне.
— я их сегодня видел, — берёт ещё один бокал себе, — и знаешь, что? они не прячутся, — не глядя на сестру, он будто бы видел что-то интересное в воронке, образовавшейся на винной глади от того, что он крутил бокал за ножку, но потом — резко перестал и встретился глазами с дафной.
— а это значит, и она могла их видеть, — он не считал нужным продолжать, прекрасно зная, что сестра поймёт: это признание её правоты, потому что ему — нечем крыть. и мордреду вдруг сделалось не по себе.

вот так они с сестрой и стали взрослыми.