Попытка Беатрикс отвлечь его так и не вызвала ничего, кроме быстро дёрнувшегося уголка губы — даже выражение лица не изменилось, слишком Тео сосредоточен на том, что только что произошло, слишком старается не давать воли эмоциям и тем более не позволить им отразиться на лице. Выходит постольку-поскольку.

Что и правда заставляет его быстро и едва заметно улыбнуться, так это то, как явно Беатрикс осторожничает с вином: если не присматриваться, то сделала глоток и сделала, но он-то смотрел на неё и понял, что она едва смочила губы. Но даже если он слегка насмешничает над ней и над тем, что девочка не иначе как пару десятилетий не позволяет себе толком пить (с тех самых пор, как он сделал ей выволочку), он же и одобряет это решение — сегодня так точно. Беатрикс и так до сих пор не хватает умения чувствовать, когда нужно прикусить язык, и в принципе способности прикусывать язык, даже когда ей говорят это сделать, и исключить лишние риски сегодня будет более чем разумно.

Он слушает разговор, даже если не включается в него, не считая пары-тройки фраз и междометий, которые обычно показывают собеседнику заинтересованность, но в основном всё своё внимание Тео направляет на отменную еду. А ведь это не меню Пэласа: здесь никогда не делали ставку на итальянскую кухню. Может, Ланца притащил какого-нибудь своего знакомого? Но если у человека такие умения, то почему у него нет собственного ресторана, где и собралась бы вся бандитская братия?

А с другой стороны, не плевать ли ему? Главное не слишком забивать желудок: ещё неизвестно, как придётся отсюда выбираться… Хотя нет, брось, Тео, что за параноидальный бред! Не будь хуже твоей ученицы! Ну ладно она — ни опыта, ни возраста, чтобы понять, что в таких местах никого не убивают, а если кто-то и умирает, то явно не по воле хозяина вечера, потому что от таких смертей только скандалы, неприятности с полицией, косые взгляды гостей и большой, просто очень большой ущерб репутации. Такие места — не для убийств. И ты это знаешь, так что нечего себя накручивать. Не говоря уже о том, что у Джимми Ланца точно нет ни малейшего желания кончать парнишку, на которого он ставит: на кой хрен рубить сук, на котором сидишь?..

— Что? — он отвлекается от еды, но даже не успевает в полной мере осмыслить вопрос Беатрикс, а она уже тянет его танцевать. Проклятый Пэлас! — Ну Трикси! — капризно возмущается он уже на пути к танцполу.

Вообще-то он планировал переварить еду, а затем включиться в ненавязчивый диалог, а затем подождать, когда Ланца вспомнит о них, но у его ученицы как всегда собственные планы. Тео смотрит на неё укоризненно, но послушно ведёт в танце.

— Тебе бы платье для этого, — лениво замечает он, но на самом деле не всерьёз: не ему переживать из-за того, что его партнёрша по танцам носит брюки. Она возмущается, и он покатывается со смеху, даже не пытаясь скрыть этого. — Значит, тебе придётся себя сдерживать: ты, чёрт побери, среди итальянцев! Из католиков, наверное, только они и ирландцы так религиозны, что святее папы римского. Они хотя бы знают, кто они такие и откуда родом, — он фыркает, глядя на Беатрикс с явным намёком: а ты-то кто, девочка?

Это, в сущности, и не оскорбление, да и чего они все ждали от какого-то япошки, неизвестно как затесавшегося на этой прелестной итальянской вечеринке? Так что Тео даже не пытается скрывать своё фырканье, да и итальянцы с чувством юмора наверняка оценят его выпад, если услышат. Они, впрочем, даже войти во вкус танца не успевают. Тео подставляет ученице локоть, и они следуют за провожатым. И стоило вообще подниматься из-за стола?

— Помни, что я тебе говорил, — тихо бросает он.

Ланца ждёт их в отдельной комнате, больше всего похожей на эти ресторанные закутки для гостей, которые слишком высокого о себе мнения, чтобы трапезничать в общем зале — только еды здесь сейчас нет. Джимми покинул гостей только ради пары-тройки приватных разговоров, а не чтобы отгородиться от всех и есть в тишине: этого ему могли бы и не простить. Тео не садится за стол — останавливается у закрывшейся двери.

— Мистер Ланца.

— Ну что вы стоите, молодой человек — и мисс Лоуренс заставляете стоять! Присаживайтесь.

Ланца сейчас ещё больше похож на добродушного дядюшку во главе большой семьи, который разбирает все семейные конфликты и неизменно находит справедливое решение. Опасный человек — для человека так тем более. Возможно, он уступает нью-йоркским акулам, привычным крутить реальные дела в реальных уличных войнах, но он всё равно не дурак. Тео выпускает руку Беатрикс и садится.

— Могу я узнать, почему на самом деле не приехал мистер Сакурай? — Ланца спрашивает вполне добродушно, но глаза остаются прежними: спокойными и оценивающими.

— Можете, — Тео поводит плечами. — Думаю, вы догадываетесь и сами. До войны Японский квартал и Чайнатаун находились по соседству. Моему отцу пришлось столкнуться с погромами от рук простых американцев и в дальнейшем — с обвинениями от целого государства в том, что все японцы по определению предатели Америки и шпионы Японии. Вы знаете, что было дальше. Старого Японского квартала больше нет: когда он опустел, и всех японцев вывезли в концлагеря, их место заняли чёрные. Он тоже потерял тогда свой дом.

Хотя, к счастью, Тео никуда не вывозили — к счастью для всех, кто попытался бы. По лицу Ланцы видно, что он хочет прервать рассказ: очевидно, он и сам прекрасно помнит сороковые годы, и, возможно, он и его родственники тоже пострадали в это время, и его не нужно учить истории Сан-Франциско. Но Джимми Ланца достаточно умён, чтобы не перебивать. И Тео заканчивает:

— Старый Японский квартал исчез, но старые связи его пережили. Хироки Сакурай уже много лет поддерживает дружеские отношения с Чайнатауном. Кто-то говорит, это потому что узкоглазые держатся друг друга, — Тео криво ухмыляется, — но я бы сказал, что это потому что одни узкоглазые меньше шарахаются от других узкоглазых — естественно, что сотрудничать в первую очередь начинаешь с теми, кто не смотрит на тебя, как на грязь под ногами.

Вы ведь понимаете, о чём я, господин Ланца? Вы ведь не дурак. Китайцы предложили дружбу первыми. Китайцам было плевать на разрез глаз: их он вполне устраивал. Китайцы обращались к некроманту с уважением, которого он заслуживает — нет ничего удивительного, что он не спешит отказываться от старой дружбы.

— Ва Чин сейчас на подъёме, как и некоторые другие парни из Чайнатауна — но вы это, думаю, знаете и без меня.

— Так мистер Сакурай отказался, потому что уже сотрудничает с Ва Чин?

— Мистеру Сакураю всё равно, с кем сотрудничать: его не волнует политика улиц. Он не отказывался — иначе не прислал бы меня и мисс Лоуренс. Он не принадлежит ни к китайцам, ни к итальянцам, и конфликты мафии и китайских банд его не касаются. Но он понимает, что у вас или Ва Чин на этот счёт может быть другое мнение, и не хочет осложнять отношения между нами всеми. Его появление на таком вечере едва ли осталось бы незамеченным, и Ва Чин могли бы неправильно его понять. Но он согласен на сотрудничество. Если вас это не затруднит, вы могли бы обратиться к нему с личным заказом, без лишних свидетелей — и это всем нам упростило бы жизнь.

— Мне очень жаль слышать, что моё обращение вызвало такую реакцию, — негромко говорит Ланца. — Я надеялся предложить мистеру Сакураю свою дружбу, а в ответ…

— О, вы не поняли. Мистер Сакурай согласен на дружбу. Он полагает себя в праве водить дружбу со всеми, кто ему приятен — но дружеские отношения с человеком не лишают его права самостоятельно выбирать себе других друзей, как думаете?

Ланца молчит несколько секунд, пожёвывая губу. Что за страсть к эксклюзивности у некоторых людей? Что изменится для него от сотрудничества Хироки Сакурая с китайцами или кем-нибудь ещё? Не войны мёртвых же они начнут: для этого у них ни сил, ни умений.

— Но… — осторожно добавляет Тео. — Мне бы хотелось кое-что добавить от себя. О деле. Может, расскажете, что вам требуется? Вы не специалист в таких вопросах, и как знать, может, вам и не потребуется кто-то калибра Хироки Сакурая — достаточно будет и одного из его учеников.

— Кстати, о праздниках, связанных с урожаем, — вспомнив обрывок донёсшейся до него чужой беседы, когда их разговор ненадолго затихает в поисках новой темы, говорит Ацухиро, но отвлекается, чтобы заглянуть в чужой стаканчик и, принюхавшись в почти благоговейном ужасе, с сомнением посмотреть на собеседников. — Вы и правда собираетесь это пить?

— Тут вопрос в другом: ты и правда не собираешься пить?

Ацухиро усмехается, качает головой и отбрасывает за спину волосы.

— Ну уж нет — не вашу огненную воду точно. А ещё я за рулём. И к тому же у меня есть то, что пьянит меня куда больше…

— …магия, — одновременно с ним говорит миловидная ведьмочка, и Ацухиро смеётся, глядя ей в глаза.

— Вот именно. Зачем пить, если ничто не заставит меня почувствовать себя лучше?

— Ты маньяк, Хиро. Так что там с праздниками, связанными с урожаем?

— Ах да! — он щёлкает пальцами, насколько позволяют тонкие кожаные перчатки, и благодарно кивает. — Так вот. Сегодня на моей исторической родине празднуют ниинамэсай — в сущности, тоже праздник урожая: спасибо богам за то, что и в этом году мы все — ну или хотя бы большинство из нас — не умерли с голоду и так далее. Не знаю, правда, как его празднуют сейчас, никогда не интересовался, но когда мой пра-пра-прадед уезжал оттуда, — мысленно Ацухиро сопровождает эту реплику сухим кашляющим смешком, вспомнив свой весьма некомфортный переезд — ах если бы переезжать пришлось не ему, а кому-нибудь другому, — император каждый год делал подношения в храме из свежего урожая риса… или что-то в этом роде, — он небрежно поводит плечами, а затем поднимает руку, чтобы посмотреть на часы. — Хотя, пожалуй, там давно уже всё отметили, и вообще у них вовсю День благодарения… был бы, если бы они его отмечали.

— Почему у вас что ни праздник, так там обязательно будет рис?

— Не трогай мои праздники, и я не спрошу, почему вы отмечаете то, как вырезали население целого континента, — салютнув содовой, отвечает Ацухиро.

Это, впрочем, скользкий разговор, и он уже прикидывает, как самому выворачиваться, если попадётся кто-нибудь подкованный в истории и решит припомнить все ссылки Гугла по ключевым словам «японцы» и «резня», которые видел когда-то (а впрочем, ему хотя бы хватает совести не праздновать столь сомнительные достижения собственной родины), как их прерывают. То есть прерывают не конкретно их, но его обжигает знакомым магическим холодком, как от ядрёной мятной жвачки, и мгновением позже, когда Ацухиро перестаёт вслушиваться в разговор, поднимается с подлокотника дивана и шарит взглядом по комнате, это ощущение нагоняет крик из коридора. Так кричат только от боли. Ацухиро сплетает щит из бледного тлена, но не спешит активировать его, чтобы ненароком не задеть кого-нибудь, и быстрым шагом идёт в коридор, расталкивая всех, кто лезет под ноги. Даже за эти несколько секунд магия вспыхивает ещё несколько раз, и за этими вспышками следуют новые крики.

Да быть такого не может. Смерть оставляет слишком явный магический отпечаток, чтобы он мог не заметить кого-то с такой склонностью и пройти мимо. Ацухиро проходит мимо пострадавших, в основном прижимающих к себе повреждённые руки, и отстранённо думает: кажется, у Швецова с коллегами будет немало работы сегодня. Но пока ничего критичного. Кто-то вообще регенерирует сам.

Отчётливый магический след мог бы привести его к источнику, даже будь коридор в три раза длиннее, и лопни в нём разом все лампочки. Он отшвыривает в сторону битое стекло, останавливается в нескольких шагах от съежившейся в углу девичьей фигурки и давит в себе секундное раздражение, как бывает всякий раз, когда кто-то бездарно разбазаривает магию — секундное, потому что ему требуется эта секунда, чтобы узнать знакомое лицо и сложить два и два.

Хлоя не обладает и крупицей магии. Однако, если верить тому, что он слышал, Хлоя очевидно пребывает в некотором сплине и ведёт весьма разгульную жизнь. И Хлоя не брезгует веществами. И, признаться, это даже более паршиво, чем если бы он столкнулся с вспыхнувшим на эмоциях самородком.

Эти мысли проносятся за секунду, пока он выворачивает наизнанку и перестраивает структуру готового щитового плетения и набрасывает его на виновницу шума и паники, чтобы не дать ей попортить ещё что-нибудь — или кого-нибудь. В худшем случае её слегка обожжёт или попортит одежду, но она ему ещё спасибо скажет. Ничего, родители намажут кремом от синяков — или чем там теперь мажутся?

— Прекратите истерику! — вроде бы не чуждая магии публика, а сколько шума! Ацухиро разворачивается одним движением. — Бывает. Помогите пострадавшим и меньше балуйтесь, — он склоняется в плавном и изящном на западный манер поклоне. — Смерть всего лишь передаёт свой привет, потому что вы, кажется, имели смелость забыть о ней, — он улыбается — и пострадавшим, и просто паникующим, и затем Хлое, когда снова оборачивается к ней и, зачерпнув энергии, наклоняется — теперь, даже если она ухватится за него, её дарёную хаотичную магию оттолкнёт, как один магнит отталкивает другой. — А ты — идём, — он говорит совсем негромко, хватает её за руку повыше локтя, рывком поднимает на ноги, обхватывает за талию на случай, если она попытается волочить ноги и снова устроиться в каком-нибудь уголке, и тянет за собой. Он говорит с ней тихо, почти интимно, когда заставляет её посмотреть ему в глаза и касается щеки затянутыми в перчатку пальцами: — Проветрим эту хорошенькую голову и послушаем, что ещё Она тебе нашептала.

Можно было бы увести её на второй этаж, в какую-нибудь спальню, пока ещё слишком рано, и эти спальни не заняты трахающимися парочками, но Ацухиро в хорошем расположении духа и милосердно избавляет девочку от необходимости смотреть в глаза тем, кого она попыталась покалечить. Да и свежий воздух ей не повредит.

И вообще, надо быть нежнее с бедняжкой, имевшей когда-то неосторожность влюбиться в него.

Язык идзина — это язык змеи. Он обольщает недалёких, легковерных и податливых, как глина, крестьян, вручает им веру в чужих богов, и эти боги говорят им: покиньте землю ваших отцов, возьмите серпы и косы и сделайте их оружием, и обратите их против тех, кто всегда защищал вас от опасностей, и тогда вы заберёте землю у тех, кто владел ей веками, и сделаете её своей, и заберёте их жён и дочерей и сделаете их своими, и заберёте их честь и сделаете её своей, и такими войдёте в царство божие; поэтому обратите свой гнев против иноверцев — убивайте, вы правы.

Впрочем, если бы он верил всему, что говорят при дворе сёгуна, это означало бы лишь то, что он далеко не так умён, каким хотел бы казаться, и не заслужил всего, чего достиг.

Из Эдо до Нагасаки — два месяца. Около месяца — если гнать лошадей и менять их при каждой возможности. Опасный путь и непростой: через весь Хонсю, через Осэто и затем на другой конец Кюсю. Редко кто-то из Эдо приезжает сюда: слишком длинная дорога и слишком неспокойный город. Но все корабли из-за границы прибывают сюда, и ничто и никто не остановит рост и расцвет Нагасаки. Почти никто из Эдо не приезжает сюда, если его не вынуждают дела — только самые упорные и те, кто сильнее прочих нуждаются в диковинах с другого конца света, те, кто не могут ждать торговцев или не могут довериться им.

Время от времени заклинатель сёгуна покидает замок Эдо и совершает длительное путешествие на юг. Он редко берёт сопровождение и предпочитает совершать весь путь в одиночку, что только укрепляет веру двора в его странности и в то, что он владеет могущественной магией, раз ни одна стрела из кустов ещё не пресекла его жизненного пути. Так говорят.

Но существует путь для упорных, и существует путь для умных.

Нужно лишь немного времени, чтобы найти того, с кем можно сговориться насчёт портала, и немного денег, чтобы наладить себе дорогу. Его кобыла нервно дёргает ушами и косится по сторонам, когда он переводит её через врата портала впервые — со временем она привыкнет. А он уже достаточно стар, чтобы не утруждать себя путешествиями, и достаточно поездил по стране, чтобы позволить себе подобную лень и ничего не потерять. Он бывал во всех концах страны — он побывал бы и за её пределами, но не в силах сделать этого честно. И раз честно служить сёгуну он не в силах, не всё ли равно, в каких пропорциях обманывать? Совершаешь преступление — отдавайся ему целиком.

(Да и должен ли он служить Иэмицу так же, как служил его предшественникам?..)

На смену одним идзинам пришли другие, не учащие бестолковых крестьян своим варварским обычаям и способные оставить их при себе — кто-то сказал бы, что, не считая этого, разница невелика, но Такахиса достаточно видел торговцев, чтобы чувствовать разницу даже между идзинами. Она была не только в верованиях. Так же выдубленные морским ветром, солью и солнцем, они, тем не менее, отличались от смуглых и темноволосых предшественников. Они были осторожнее, учились на чужих ошибках, и к тому же это ощущение магии не спутаешь ни с чем.
Ему требуется лишь немного времени, чтобы в растекающейся по Дэдзиме магии уловить её источник. Когда и без того ходишь по торговой улице и общаешься со всеми, не спрашивая дозволения чиновников, это не занимает слишком много времени.

Возможно, они встретились бы холодной и искристой зимой, в один из тех дней, когда на рассвете всюду лежит белый, нетронутый снег, и острый иней покрывает ветви уснувших до весны вишен. Ранним утром слуги в спешке зажигают огонь, вносят угли, и в круглой жаровне разгорается тёплое пламя, которое погаснет к полудню, когда холод отступит, и жаровня покроется слоем пепла — огня жаль, но, может, в это самое время во дворец въехал бы начальник фактории и другие торговцы из далёких земель, и тогда день, отмеченный прекрасным, но уже угасшим утром, был бы спасён: магия придала бы ему новые краски и новые ароматы — как будто на пару часов наступила весна. Но не было ещё зимы, чтобы идзины отправились в долгое путешествие ко двору, и чтобы случилась эта встреча, а Такахиса, пускай и отличается завидным терпением, не собирается довольствоваться объедками, которые останутся к зиме или к тому моменту, когда можно будет отправить слугу за ценной иностранной диковинкой.

Они говорят, но не так-то легко говорить, когда оба вы не вполне знаете язык чужой страны. Такахиса способен был говорить по-португальски, без труда говорил и писал на языке империи Мин, объяснился бы и с чосонцем, но новый язык оказался не так-то прост, и слишком заковыристой затеей стало изучение его сейчас, когда все идзины изгнаны даже из Хирадо и заперты на своём островке. Есть и другие сложности. Маг чувствует мага, но, даром что все при дворе сёгуна уверены в том, что он общается с духами не хуже бродячих мико, говорить о таком на площади слишком рискованно: кажется, сами варвары по каким-то продиктованной их религией причинам весьма непросто относятся к людям их ремесла.

Да и зачем торопиться, если существует множество способов поговорить? Он давно уже знает расположение и назначение зданий на Дэдзиме, настолько, что мог бы составить карту по памяти, а хорошие взятки открывают любые ворота. К тому же его молодое лицо обычно располагает к нему людей куда лучше, чем безнадёжно постаревшее.

Его впускают через главные ворота и, кажется, подозрительно смотрят вслед, но вскоре он сворачивает в противоположную сторону от нужной ему, петляет там, чтобы от ворот не было видно, куда он направляется, и исчезает в темноте скудно освещённых дэдзимских улиц. Варадзи не издают ни звука, тёмная одежда без мона не притягивает взгляд и не выдаст его, если кто-то увидит, и в конце концов, когда глаза уже привыкают к темноте, он подходит к жилому дому. Если верить прислуге, нужная ему спальня должна быть на втором этаже. Он примеривается, рассматривая дом так и эдак, стоя на неосвещённом участке улицы, чтобы какой-нибудь полуночник не увидел лишнего, и, наконец, начинает подъём. Давно он не занимался такими вещами, но при должной ловкости, сноровке и каком-никаком опыте нет ничего невозможного. Тихо выдохнув через сложенные трубочкой губы и приводя дыхание в порядок, он делает короткую паузу.

«Не Такахиса. Такахиро. Имагаве Такахисе осталось совсем немного — скоро он навсегда исчезнет из замка Эдо, а затем исчезнет и память о нём».

Он тихо, чтобы никто больше не услышал, стучит в окно, набрасывая на себя лёгкий магический щит на случай, если хозяин окажется не слишком гостеприимным, и самодовольно ухмыляется. Вот теперь они поговорят.

— Эй, — шепчет он, надеясь не сорваться, и отчаянно вспоминает голландские слова. — Есть... разговор.

Она — схваченная, связанная, отданная в чужие и жестокие руки, но всё ещё непокорная и несгибаемая. Он негромко выдыхает, когда в их поцелуй страсти врывается строптивый укус: его жертва по-прежнему готова бороться, даже несмотря на то, что руки связаны у неё за спиной, а ноги стянуты вместе. Когда поцелуй заканчивается, он прикасается пальцами к губе, и отрывает от Хлои взгляд только на секунду, чтобы посмотреть, нет ли крови. Он не любит, когда его кусают, но сейчас он смотрит на Хлою с усмешкой. Крови нет, а её строптивость ему даже нравится. Она смотрит на него с вызовом, и это вызывает приятное волнение. Он касается её губ указательным пальцам — не слишком долго и очень осторожно на случай, если она попытается укусить, останавливает палец на подбородке и улыбается:

— Это я тебе ещё припомню.

Он слегка выходит из образа, не произносит это ни строго, ни угрожающе, он улыбается ей игривой улыбкой мальчишки, чтобы дать понять: то, о чём он говорит — тоже не больше, чем игра. Он не причинит ей вреда. Он думает: прекрасно было бы подвесить её почти вниз головой и тогда отшлёпать, но едва ли она сможет долго провисеть вниз головой. Да и лупить её тогда стоило бы совсем не рукой. Тогда…

Он смотрит на неё, оценивает — недолго, всего пару секунд. Будь он в привычном ему амплуа, с привычной к связыванию моделью, он и действовал бы в куда более классической манере. Но он знает более мягкие узлы. Он поднимает с постели два мотка верёвки, для бёдер и для груди, и опускается перед Хлоей на колени. Распутывает верёвку на ногах, перебрасывает её через плечо, оборачивает вокруг талии, собирая первые складки на рубашке, продевает концы верёвки через петлю, почти деликатно задирает рубашку на Хлое, полностью обнажая бёдра и бельё, и оборачивает верёвку вокруг бедра — сделав петлю, верёвка поднимается вверх, делает оборот над ягодицами, и он делает такую же петлю на втором бедре и подводит верёвку к талии, откуда начал обвязку. Крепит верёвку чуть ниже петли и повторяет те же петли, чтобы они держали надёжнее: второй оборот, затем — третий, каждый раз переплетая верёвки на бёдрах и ниже талии в изящные ромбы. На середине третьего оборота обходит он её, чтобы зафиксировать и скрепить две части верёвки сзади, возвращается обратно и заканчивает фиксировать бёдра. Остаток верёвки оборачивается вокруг ромба у талии — он закрепляет верёвку там и прячет концы. Это не шоу, и зрителей нет, а ему не нужно быть в образе, и он позволяет себе всего на пару секунд прижаться губами к этому узлу в самом низу живота. Хлоя хочет этого, хочет его прикосновений — в этом он уже не сомневается. Вторая верёвка крепится на верёвке на талии, и он ведёт её выше — пропускает под верёвками на груди, ведёт за спину, обвязывает вокруг узлов и возвращает верёвку обратно: с другой стороны шеи, обернув в узелки над грудью и под ней, и дальше — к узлу на талии. Хироки поправляет обвязку, проверяет, как она держится и не перетягивает ли бёдра, поддёргивает тут и там рубашку, чтобы складки были эстетичнее. Он сдвигает получившийся «ромб» из верёвок на бедре вбок с обеих сторон — третья верёвка завязывается на «ромбе» справа, и Хироки нежно поглаживает Хлою по бедру, прежде чем заставить её поднять ногу.

— Всё хорошо. Я тебя держу, — тихо говорит он и перекидывает верёвку через балку.

Сейчас он уже не дёргает верёвку так сильно и тянет почти плавно — бёдра Хлои поднимаются выше, и он останавливается, когда натягиваются обе верёвки: и закреплённая на спине, и на бёдрах. Следующая верёвка затягивается немного выше колена, и он перекидывает и эту верёвку через балку, чтобы поднять ногу как следует, и время от времени бросает взгляд на лицо Хлои, проверяя, как она. Новая верёвка уходит на то, чтобы зафиксировать согнутую в колене ногу узлом футомомо: два оборота и узел на лодыжке, не перетягивая её, несколько аккуратных спиралей до колена — выходит четыре аккуратных оборота. Обычно он делает всего два, редко три, и они выглядят грубее и небрежнее, но сейчас с его внешностью можно прибегнуть к большему изяществу — Хироки быстро завязывает узлы на каждом обороте (нарочно сделав их с внутренней стороны бедра, чтобы иметь возможность прикоснуться к Хлое там, где кожа нежнее всего) и оборачивает конец верёвки, пряча его. Пускай она чувствует каждое его прикосновение. Пускай теряется в собственных ощущениях: в грубости верёвки и в его ласковых касаниях и поглаживаниях, пускай задаётся вопросом, что же из этого ей нравится: его ласка или его грубость? И пускай она жаждет его грубости так же, как жаждет ласки, потому что они идут рука об руку. Осталась вторая нога, и в целом они закончили — он проводит пальцами по плечу Хлои, убирает волосы с её лица, наклоняется к ней, как будто хочет поцеловать, но так и не делает это: как знать, вдруг она укусит снова? К тому же она ещё не расплатилась за прошлый укус.

Ещё один футомомо на второй ноге — и больше Хлоя не касается пола. Она покачивается на верёвках, и Хироки медленно ложится на пол, чтобы её лицо было над его лицом, и он мог насладиться её беззащитным видом. Волосы падают ей на лицо — хочется протянуть руку и убрать их, и он действительно протягивает руку: он прикасается к ней кончиками пальцев и касается верёвок на груди.

Ты не можешь ничего сделать. Тебе не нужно ничего делать. Тебе не нужно думать о прошлом и о будущем, не нужно искать выход, не нужно бояться, переживать и рефлексировать, не нужно мучить себя вопросом, что делать дальше — у тебя есть тот, кто взял на себя всю ответственность. Сейчас ты можешь позволить себе просто быть. Ты свободна. Это — мой подарок тебе, это — то, как сильно я способен любить тебя. А что другие? Хоть кто-нибудь из них способен дать тебе то же, что отдаю я?

Поднявшись на локтях, Хироки не скрывает того, что он тянется к ней — но снова без поцелуев. Вместо этого, поднявшись с пола, он сжимает верёвки у самых узлов и поворачивает — когда он убирает руки и отступает на шаг, верёвки раскручиваются обратно, и связанная Хлоя делает в них оборот и покачивается снова. Он заходит ей за спину, собирает её волосы, запускает в них пальцы и осторожно сжимает.

— Кусаться плохо, милая моя, — он наклоняется, чтобы шепнуть ей это на ухо.

Его ладонь ложится на её бедро и соскальзывает к ягодицам. Поглаживает, как будто он хочет приласкать её за этот укус. Он не спешит. Указательным пальцем сдвигает трусики слева и справа, чтобы открыть больше кожи, не обнажая её совсем. Первый шлепок осторожный — чтобы они оба распробовали. Хлопок выходит негромким, тем более что на Хлое всё ещё бельё. Следующие шлепки тоже скорее игривы: он даёт Хлое привыкнуть. Он сжимает покрасневшую кожу пальцами, разогревает мышцы, снова похлопывает раз или два. Потом он шлёпает сильнее — шлепок превращается в звонкий хлопок, и за ним следуют ещё несколько хлопков, пока кожа не порозовеет. Он держит Хлою за волосы, заставляя её смотреть прямо перед собой, не даёт ей дёргаться и вертеться и продолжает шлёпать её — последние шлепки не просто звонкие, но и сильные, и он не спешит убирать руку после каждого громкого хлопка и всей ладонью впитывает жар покрасневшей кожи. Наконец, он останавливается. Выпускает её волосы. Опускается перед ней на колено. Снова заглядывает ей в глаза. Тогда-то он даёт волю своему желанию. Он ловит её губы своими и целует её с тем же отчаянием — может, даже с большим, потому что…

Чувствуешь это? Чувствуешь, как отпущенное нам время стремительно и неумолимо утекает от нас, потому что в моей власти связать тебя, но задержать его я не в силах? Я бы затянул его самыми жестокими узлами и оставил тебя здесь, со мной. Я целовал бы тебя. Я любил бы тебя. Я был бы рядом с тобой.

Этот поцелуй — долгий, глубокий, жадный и сладкий, и он падает в этот поцелуй с головой.

— Anata no tonari ni isasete kudasai, — шепчет он, и это всё, что он может разрешить себе, кроме их долгих взглядов глаза в глаза. Ей незачем знать, о чём он думает и в какую бездну смотрит, когда она находится в его недолговечной власти.

Он целует её снова, обхватывает её лицо ладонями, и по его телу проходит дрожь наслаждения: она здесь, с ним, и она в его руках.

Что будет с ним, если он потерял глаз? Он не проверял, сможет ли восстановиться и после такой травмы — даже тогда, в далёком прошлом, когда он был гораздо моложе и безрассуднее, ему не хватало решимости выбить себе глаз и посмотреть, что будет с его лицом тогда.

…Ещё один безумный, отчаянный прыжок на выворачивающихся из-под ног камнях — сверкающий кнут свистит под ногами, едва не зацепив мягкие охотничьи сапоги. Прыжок. Ещё прыжок. Тихиро смеётся во весь голос, и его смех летит прочь по ущелью, отражаясь от скал и многократно усиливаясь. Ему нужно ещё немного времени — ещё самую малость, чтобы доплести не щит, нет, а то, что заставит противника снова с ним считаться. Если этой сволочи кажется, что кнут, который пробивает магический щит, сделает владельца победителем — ей всего лишь показалось. Ещё прыжок. Ещё немного, и…

Может, всему виной усталость. Может, его собственная кровь из рассечённого первым ударом плеча. А может, просто невозможно было увернуться от кнута, когда противник чуть доворачивает руку, и этот удар приходится совсем не туда, куда, как казалось Тихиро, он должен был прийтись. Может, никто с человеческой скоростью реакции не смог бы увернуться от этого удара. Его отбрасывает прочь, на несколько метров, как при жестоком магическом ударе, лицо облизывает огнём, и сложно сказать, что он чувствует раньше — удар о камни или боль в обожжённом лице. Но он уже запускает руки в магию, хотя противник этого и не знает. Тот живёт по несколько иным магическим законам, но тем хуже для него. Тихиро выбрасывает почти всё, чем владеет, и воздух начинает трещать от магии. Кнут бросается к нему, и он закрывается рукой. Он даже не чувствует боли, когда витой ремень оборачивается вокруг его запястья, прожигая рукав до самой плоти, он хватается за ремень, чтобы дать себе ещё миг и не позволить противнику вырвать кнут и добить его. Но воздух — воздух уже не трещит, а воет. Тихиро обрушивает на ущелье сеть, сплетённую из «Густого воздуха», «Слепящей пыли», «Разрушения реальности», вывернутого наизнанку «Сада камней» и «Опустошающего голода».

Грохот. Магию в нём едва не выжигает, от напряжения искрят волосы, его снова швыряет на землю, бьёт о неё со всей силы, но это — не главное. Он выбросил всё, что у него было, более того — напитал собственной силой противника, и потому, когда на них обрушилась мощь «Разрушения», выжигающего всю магию, до какой только можно дотянуться, Тихиро отделался малой кровью… как бы иронично это ни звучало. Он поднимается на ноги, пытаясь сквозь гул в ушах расслышать хоть что-то или что-то разглядеть единственным глазом, и не сразу слышит вой. Катающемуся по камням куску обугленной плоти сейчас не до него, но и у Тихиро больше нет сил на то, чтобы попытаться добить противника, а это значит, что ему нужно время, чтобы восстановиться.

К счастью, он добирается до ближайшего жилья, в котором есть дверной проём, прежде чем потеряет сознание от боли. Он спотыкается, щедро поливает кровью камни и не смотрит даже под ноги — только вперёд.

К несчастью, магический взрыв повреждает артефакт, и шагнуть сразу в занимаемую Йоахимом квартиру не выходит. А это значит, что ему нужно ещё немного времени — совсем немного, прежде чем он поддастся боли и уже не будет ничего ни видеть, ни соображать. Он должен дойти, потому что других безопасных мест вблизи нет. Шаг. Ещё шаг. Ещё немного.

Он почти втаскивает себя в квартиру — хватается скользкой от крови рукой за дверную ручку, и та, чувствуя обрывки его магии, охотно поддаётся и позволяет ему ввалиться внутрь, захлопнув за собой дверь. Ещё немного. Он бы позвал Йоахима, но не может: обожжённое горло не способно на крик и может только хрипеть. Но это и не нужно: тот почувствует его сам. Не жалея деревянных панелей на стенах, Тихиро опирается на стену и неверным шагом идёт дальше. Кровь давно уже заливает и второй глаз, и продвигается вперёд он почти на ощупь. Он не столько различает движение поблизости, сколько чувствует магию. Добрался. Тихиро не отказывает себе в роскоши позволить ногам подломиться и почти рухнуть на Йоахима. Пальцы руки, вокруг которой оплёлся ремень и которой он схватился за этот ремень, не гнутся, поэтому он хватается за идзина второй рукой, той, где повреждено только плечо, тянет его ближе, надеясь привлечь внимание, потому что ему нужно сказать — и нужно, чтобы идзин услышал. Он хрипит, с трудом исторгая из воспалённого горла слова:

— Она не сможет пройти за мной. Даже не сможет уйти оттуда сейчас. Я не привёл её сюда.

Его колотит, и ноги совсем перестают слушаться, и приходится прилагать чудовищные усилия, чтобы хоть немного перебирать ими, а не повиснуть на друге мёртвым грузом. По крайней мере, он не теряет сознание — даже несмотря на то, что всё лицо превратилось в огонь.

— Герр Шарп, — он только шаг сделал, переступая порог ванной на втором этаже, что принадлежала только ему, когда на первом этаже была общая, как его окликает Адриа и Норман поворачивается на ее голос, — может покормить мальчика? Он ведь день работал.

— Если он пожелает. Я закончу с ним и скажу, что он может зайти на кухню, — он уже понял, что Мадс скорей голодный сбежит, лишь бы и минуты лишней не проводить рядом с самим Норманом, потому он сам на кухню точно не пойдет, если мальчик решит все же согласиться на ужин. Он ему именно предложить, хотя Норман понял и то, что возможно с Мадсом будет проще, если не пытаться быть с ним мягким и нужно лишь держать себя с ним, как хозяин, который даже не платит этому человек. Он провинился, он в принципе не заслужил от него добра. И так было бы проще, если бы дело касалось лишь разбитого окна и возможного участия Мадса в ограблении, а не необходимости разобраться с его воронкой. Из-за этого Норман должен быть с парнем терпеливым. Ему все еще не нужно, чтобы тот сбежал, решив больше и носа не показывать в этом доме, хотя его долг не отработан. Но долг долгом, как и честь честью, но жизнь она все ж важней всякой там чести. И если Мадс даже сейчас не желает с ним говорить, видит в нем врага, лучше оно не станет, если мальчишка сбежит, а Норман его отыщет самостоятельно, подловив, где на улице или же прямо возле кампуса университета. У того точно может крышу сорвать. А с его воронкой, подобное опасно даже для опытного мага. Адрия ему кивнула, и Норман шагнул вглубь ванной комнаты, закрывая за собой дверь. Ему б помыться не мешало, смыть с себя пот и его запах, и он мог себе даже позволить не спешить — мальчишка ждать будет столько, сколько именно Норман этого пожелает. Поиграть на его терпении, проверить это самое терпение и то, с каким после озлобленным взглядом он столкнется, когда спустится вниз, весь такой свежий, в чистой одежде, пока от самого Мадса все так же дерьмом будет нести.

Но терпения мальчишки он еще успеет испытать.

Норман включает воду, наполняя ладони ей, намыливая все после мылом — тщательно, не пропуская и миллиметра кожи на руках. Он умывает и лицо, смывая пыль и пот. Зачесывая пальцами влажными волосы, уложив их во что-то вновь аккуратное и выключив воду, берет полотенце. Промокает тканью лицо и проходится после и по шее им. На белой ткани полотенца, как и на вороте рубашки, остается грязь, вытерев руки, Норман оставляет теперь уже грязное полотенце на раковине, чтобы после Адрия могла забрать его в стирку. Он ворот рубашки поправляет спускаясь обратно по лестнице на первый этаж и сразу поворачивает в коридор, идя до кабинета. В доме в разы прохладней, чем на улице и мокрая все еще рубашка на спине отдает больше уже неприятным, как и майка, что прилипла к коже. Больше теперь хочется не помыться, а хотя бы переодеться. Дверь за собой в кабинет он не прикрывает — видимость безопасности для Мадса, потому что если Норман правильно все же начал понимать, мальчик опасается оставаться именно с ним наедине. Уж не знает Норман, что ожидает от него Мадс. Чего-то насильственного? Что он причинит ему боль? Или он допускает, что Норман из тех взрослых мужчин, которые заманивают в свои загородные дома маленьких мальчиков и насилуют тут после их? Мадс не маленький мальчик. А еще сложно это все и для чего ему это? Уж если Норман захочет секса, никого его и никуда заманивать будет не нужно — сами пойдут, причем сразу зная — для чего именно они идут. Мадса он не окликает, пока тот стоит напротив книжных стеллажей, изучая корочки расставленных на полках книг. И много. Их у Нормана так много, что он и малую часть в этот дом не привез из того, что хранится теперь все больше в магазине в Городе. Он их все уже читал, если Лиза решит кому продать какой-то не самый редкий экземпляр, что не входят в его личную коллекцию, то пусть. Он взглядом проходит по широким плечам Мадса, вниз к пояснице спускается по такой же вот влажной майки, что пропиталась потом на спине и взгляд после направляет в затылок парня. Незачем того еще больше пугать тем, что он может обернуться и понять, что Шарп разглядывает его поясницу, да может и задницу.

Он трет пальцами левый глаз, чешет щеку, чувствуя, как начала появляться щетина. Он мог бы что-нибудь сказать о книгах, но Мадс разговор все равно не пожелает поддержать, а он на сегодня иссяк в своем терпеливом добродетели.

—  Сядь, — вот это в интонации почти уже приказ, когда сам проходит дальше, прекратив с концами смотреть на парня, и идет к столу, обойдя его и отодвигая кресло. Кивает Мадсу на стул, что стоит напротив стола, если вдруг тот не понял, куда именно Шарп просит его сесть. Он не торопит Мадса с тем, чтобы он отодвинул стул и сел. Сам в это время ищет папку среди вороха других, что сложены на его столе. Норман обычно не любит такой беспорядок в бумагах, но тут ему не хватает времени, чтобы со всем этим разобраться, а помощника он привозить сюда для подобной работы точно не хочет. В папке хранят все чеки, которые скопились у него за две недели пребывания в этом доме. А их уже немало со всем, что Норман сюда закупил.

  — Так…, — он, наконец, находит то, что искал и садится, раскрывая папку и уже в ней перебирая чеки, вытаскивает тот, что ему требуется, — Петер отвез вчера машину в автомастерскую, — чек он укладывает на стол, поддавшись и протянув его ближе Мадсу, чтобы он мог взять, — замена стекла, а так же мне выровняли вмятину на капоте. Отмыли от крови и всей остальной грязи, что на ней осталась. Уж не знаю, что там у вас было, но кто-то, кажется, все же остался без зубов. Твои, как мне показалось, все на месте. Я даю тебе еще шанс, Мадс. Объясни мне, что произошло и мы с тобой договоримся о том, что ты просто сможешь поработать здесь. При желании. Завтра ты не будешь обязан сюда приходить только потому, что мне что-то должен. Я буду тебе платить и за хорошую работу, я буду платить больше, чем ты сможешь заработать за подобный труд в других местах.

Норман ведь уступит. Норман в принципе уже обдумав все лучше, принял за факт то, что он зря на парня в ту ночь наезжал, обвиняя в ограблении и не желая тому верить. Хотя чему особо там было верить. Мадс, что тогда, что сейчас, ничего ему не желает толком говорить. А ведь он уже который раз ему предлагает все объяснить? Много и часто мальчишке дают шансы на объяснения? Раз. Второй. Третий. Вот тут оно терпение же и закончится. И вот тут уже начнутся исключительные принципы, по которым Норману будет плевать, что мальчишка будет лопатой дерьмо грести бесплатно и на что он там жить будет — не его забота. И принцип этот дойдет до того, что Норман назначит цену за работу Мадса по самой минимальной планке. Он же дерьмом может быть точно вот таким же, какое сегодня Мадс весь день греб с сухим сеном.

гроб гроб кладбище пидр

Жизнь моя - книга картинок,
Только картинок в ней нет.
Вечно веду поединок,
Но тень убивает свет.

Что может быть интересного в обычной книге сказок? Это ведь просто истории. Быль. Призванная рассказывать детям о драконах и прекрасных принцессах, в сказках есть непременно отважный герой и пройдя испытания обретает мужество и силу. Сказки часто таят в себе глубокие значения, которые могут затрагивать самые глубокие уголки человеческой души. Под красочными обложками и миром фантазии скрываются жизненные уроки, мудрость и нежные нити человеческих чувств. В каждой сказке закопана истина о том, как преодолеть трудности, как найти силы в себе, даже когда кажется, что весь мир против тебя.

Жаль, в жизни все иначе.

В жизни ты понимаешь, что как бы ни старался все это впустую. И от этого на душе становится горько. Он столько раз искал способ снять проклятие, а ответ всегда один. И ни один чернокнижник не в состоянии исправить это. Нечто, что как говорил оракул началось очень давно. Ник хмурится.  Раздражение никуда не ушло. С каждым словом Мартина невидимая стена, которой Ник отгородился от людей начинает давать трещину за трещиной. Ник скрещивает руки на груди. В желтоватых глазах Микки на секунду он будто видит вертикальные кошачьи зрачки и это… завораживает.

- Предпочитаю больше скандинавские мифы, - ехидно отзывается Рэй. Он почти не лукавит. Хотя в последнее время чаще зарывался в трактаты по магии. Темной магии. Если бы Ник мог выбрать самостоятельно магический путь, то непременно стал темным магом или некромантом. Это сложное искусство, но до чего увлекательное.

Ник хочет послать Микки, но это будет слишком банально. Попросить не подходить к себе. Уже отчетливо осознавая – бесполезно. Он сам не в состоянии отгородиться от этого заполняющего грудь странным теплом чувства. Если до этого можно было игнорировать существование Мартина, то теперь он просто не сможет это сделать.

- Приберегу его для следующего раза.

Микки читают сказку, а Николас будто заворожённый. Перед глазами пелена. Он отчетливо слышит, как волны бьются о скалы. Родная стихия. Родина Марьи Моревны зовет его. Чувства… Двоякие и образ мужчины с холодными голубыми глазами, что некогда сердце разбил. Больно. Больно, ведь он как сейчас помнит прикосновения холодных пальцев к оголённой коже. Помнит это безграничное чувство любви разрывающее сердце на части. Когда тебя разрывает между нежностью и необходимостью исполнить долг. Чувства, которых он не знал, люди, которых не встречал… Картины мелькают перед глазами. Хочется бежать отсюда. Из душной библиотеки, от этого странного парня, укрыться в родных стенах отцовского особняка. Заняться ритуалами. Темная магия не пугала, она убаюкивала, дарила чувство немого покоя ведь мрак способен поглотить абсолютно все. Любые эмоции, воспоминания, горести и печали.
Но Ник не сдвигается с места. Горло стискивают невидимые тиски. Он помнит Кота. Кот был едким, саркастичным, но совсем не таким злым каким его описывают в историях. Людоед. Подумаешь, поймал пару путников. А чтобы выжить после встречи с ним нужно было проявить ум и смекалку, заслужить доверие было и того сложнее. Могло ли такое создание искренне любить? Ответ очевиден, коль отдал он свою жизнь за Марью.

Не стоило.

Она его не любила.

…или все-таки любила. Перед немым взором возникает картина. В как в глухом лесу они сидели все вместе у костра. Марья, Иван Царевич, Водяной и присоединившийся к их странной компании волею обстоятельств, Кот-Баюн. В эти ночи под звездным небом, когда огонь танцевал в пламени, их странная компания собиралась вместе. Марья ощущала волшебство в воздухе, как будто лес и костер становились свидетелями нечто большего, чем просто встреча героев из разных миров. Костер становился свидетелем их разговоров, шуток и тихих моментов сближения. Марья чувствовала, как в ее жизни, словно в сказке, начинают происходить чудеса.  Прежде чем осознать свои чувства к Баюну, она нередко ловила мимолетные взгляды янтарных глаз. Кот изучал ее. Посиделки у костра в глухом лесу стали моментами, наполненными таинственной энергией, которая манила ее к Баюну, словно магнит. Она видела, как он обращается в человека всего несколько раз. Украдкой наблюдая за ним, изучая. Марья невольно отмечала, как Кот-Баюн сопровождая ее в путешествии  старается быть незаметно быть рядом. Его янтарные глаза раскрывали ей часть его души, таинственной и непостижимой. В каждом его движении, в каждом взгляде, она видела нечто, что заставляло ее сердце биться сильнее. Мимолетные моменты сближения, когда он превращался в человека, становились для Марьи как волшебными моментами, наполняя ее душу царевны теплом и нежностью. Она постигала тайны его природы и чувствовала, что между ними возникает нечто большее, чем просто дружба. В глазах Баюна, даже в его кошачьей форме, она читала искру, словно призыв к чему-то глубокому и непознаваемому. Как страшно Марье было испытать это чувство снова. Чувства, совершенно чужие, непонятные Николасу заставляют сердце рваться на части. Не было у них с Баюном будущего, ведь судьбою Марье было уготовано занять трон отца. Повелевать морями и океанами. Быть хранителем покоя морей.

Невыносимо.

- Марья Моревна поступила глупо. Ей надо было убить Кощея, - в голосе звучат нотки сожаления. – Убить Чародея в момент последней встречи на Буяне. Закончить все это еще тогда, до того, как тот, кого она любила беззаветно променял душу на силу. Девушки очень глупые, да?

Он усмехается наблюдая за реакцией Микки. Видимо сказка и его проняла. Так, что сердце выбивается из груди и становится сложно дышать.

- Курю, - Ник разрываемый противоречивыми чувствами послушно следует за Микки. – Ты очень похож на кота из сказки, - будто между делом бросает парень. - Как думаешь, был у них шанс?

Mixture of lie doeth ever add pleasure.
― Sir Francis Bacon

Временами её мучили кошмары. Она видела грехи отца, которые пытались задушить её, затянуть в пропасть, поглотить. Раз за разом ей едва удавалось вырываться из лап тьмы, все еще чувствуя их прикосновение на своих плечах. Она находила себя в собственной комнате, окруженная книгами и оберегами, прислушиваясь к ночной жизни Оксфорда. Кошмары оставались в мире грёз, а в мире живых у неё была бы возможность все исправить. Здесь она смогла бы сбежать...

Её научная статья была написана лишь на половину, заметки валялись по всему столу, а ноутбук уже успел погаснуть, ожидая дальнейшей работы. Селена возвращалась мыслями к тому, что было на неё возложено словно большой и тяжелый груз - обман, коварство, кража знаний для тех, кто даже не сможет ими воспользоваться. Поначалу она надеялась, что план провалится в самом зачатке. Папенька сказал, что мистера Моро не впечатлила их вечеринка, как и предложенные плоды их трудов. "Слишком самомнительный этот Моро" - говорил он, словно у этого колдуна не было права себя так вести в присутствии Совета. Это раньше, в подростковые годы, Селена благоговейно наблюдала за их "ритуалами", но с возрастом это все превратилось в напускные пляски, а их ритуалы были недейственными, ведь среди них не было ни одного человека с даром. Растраченные попусту знания...
Несмотря на свои противоречивые чувства, она оставалась рядом. Поправляла здоровье отца зельями и заклинаниями, подобранными в следствии собственных исследований, помогала им расширять библиотеку, участвовала в светских приемах. Ей осточертело быть пешкой, но другой жизни Селена не знала. Прекрасный эксперимент, дитя природы и науки, роза рассвета. Пленница, обманщица, сирота при живом отце.

Она должна была воспользоваться Моро и его знаниями, окрутить вокруг пальца, иссушить досуха. Забрать все, чего жаждал папенька так отчаянно все эти годы. Признаться честно, Селена и не планировала исполнять его план в полной мере, уж слишком он глупым казался, высокомерным. Но Роберту Весткотту не говорят нет, Роберт Весткотт всегда знает как лучше. И разве можно отговорить такого человека от глупой затеи?
Поначалу у неё получалось скармливать отцу заклинания и ритуалы, найденные ею ранее в процессе исследований и общения с Лондонским ковеном. Она отрывала части нажитого собственными силами, чтобы не предавать доверия Моро, в надежде, что он и сам догадается. Раскроет её ушлый план и закроет двери в свою библиотеку. Селена стала бы символом провала в своей "семье" и на этом все могло закончиться. У неё остались бы свои книги, исследования, поездки в дальние библиотеки Шотландии, Уэльса... Никакого больше великого плана, только разочарование отца, но это она бы пережила. Все равно никогда любви не получала от него, настоящей, отцовской. Лишь какие-то крошки, похвалу за научные достижения. С таким учишься жить. И она смогла бы продолжать свою скромную жизнь, если бы не одно но.

Себастиан Моро был известным в узких кругах человеком, человеком науки, мыслителем, профессором. К нему тянулись люди, желая прикоснуться к таинствам собственными руками. Селена не видела в нем цель, скорее... Ей были интересны его статьи, работы, и может совсем немножко - его скрытая магия. Сложно конечно не признаться, что он был очень симпатичным мужчиной, обаятельным, он излучал ауру уверенности.
Она обратилась к нему как к специалисту с огромной личной коллекцией, всего лишь коллега-ученая, ничего более. Она должна была пробраться в его библиотеку и его сердце, чтобы выкрасть все, что ему было дорого. Но вместо этого она, кажется, оставила там что-то свое... Время шло, а её крупиц знаний было уже маловато для Утренней зари, они желали большего. Перед Селеной предстал выбор - совершить ужасное или же предать семью, чтобы не предавать собственные чувства и идеалы.
В этом декабре кошмаров стало больше... Она видела размытые фигуры, знакомые лица мелькали в медленном танце, а её собственное сердце билось словно птица в клетке. Предать отца или человека, который сделал для неё больше за это короткое время, чем так называемая семья? Стать той, кем её видели все эти годы или разорвать этот порочный круг? Селена проснулась этой ночью, тяжело дыша и приводя свои мысли в порядок. Тьма не поглотит её, если не сможет добраться...

Оксфорд понемногу наряжался в праздничные цвета, вокруг сновали уставшие студенты, выживающие последние недели на кофеине и чистом адреналине. Перед каникулами стоило так много всего закончить, завершить начатые в начале учебного года все дела. Студенты беспокоились об оценках, в то время как мисс Весткотт задумывалась о судьбе целого культа, да и своей собственной. Совершить правильный поступок или тот, которого от неё ожидают? Кажется она определилась.

Дом Моро всегда встречал её каким-то неестественным холодом. Не таким, от которого бегут мурашки по коже, нет. Это был эквивалент летнего бриза, прохладного ветерка в знойную ночь. Здесь стоял запах старого дерева, с нотками сандала и кофе. Дом, не просто не обжитое помещение. Здесь не было гротескных картин, фотографий уже канувших в небытие людей, лица которых стоило бы скрывать от истории. Солнечный свет сочился из окон, освещая парадную и гостиную. Она уже знала эти комнаты, хоть и не была в них всех. Себастиан оставлял за собой право хранить секреты и личную жизнь под замком. Право, которое она уважала, хоть и не должна была, по приказам отца.
Она оставила свое пальто с шарфом горничной, чувствуя теперь прохладу дома через свитер. Но дрожала она не через холод. Предательство отбирает много сил, оно ест изнутри. Еще был шанс отказаться от своей затеи, сдать назад, вернуться к плану. Но она так устала... Устала быть пешкой в чьих-то руках, устала быть лишь инструментом. У неё были свои мечты, свои планы, свои чувства... То, чего ей не хватало все эти годы, чего её лишали раз за разом. Но больше они не смогут этого сделать.
Если правда разрушит её единственную надежду на лучшее будущее, то так тому и быть. Хотя бы она будет свободна от одного из своих грехов.

- Я сегодня без свои наработок, прошу прощения, - сказала она кротко, ощущая пустоту в собственных руках. Ей казалось, что их могут здесь подслушать, хоть такое и было невозможно. Однако фигура отца всегда возвышалась где-то за её спиной, от этого чувства было сложно отделаться.
Моро встретил её с присущей ему вежливостью, но в его глазах читался холод. Такой, каким он встретил её в первый раз. Холод к человеку, которого он тогда еще не знал. Но сейчас все должно было быть иначе... Она надеялась, что было иначе.
Селена чувствовала то, что не должна была, и упрямо продолжала затаптывать в себе эти чувства. Но этот взгляд, он каким-то болезненным уколом попал в сердце, от чего было не по себе.

- Нет смысла тянуть, верно? - Мягко улыбается она, пытаясь как-то смягчить свои слова, - Еще с момента знакомства вы знали, кем я была, верно? Я только недавно вспомнила тот вечер, в отцовском доме. Я видела вас, но вы... Честное слово, я думала, что была незаметной. Но это не так, да? - Она сложила руки на коленях, словно провинившаяся ученица. Правда ей тяжело давалась, за все годы обмана и хитрых схем и планов. - Вы знали и все равно подпустили меня к себе. Почему? - Она искренне хотела знать. Кошмар этой ночью дал ей понять, что не только Селена здесь играла в игры. Ей позволили начать свою, чтобы увидеть, что будет дальше. Она лишь надеялась, что дальнейший разговор удивит его. В приятную сторону, конечно же...

- Я не была с вами честна, и это, к сожалению, частично было и моим решением. Но сложно отказывать семье, да? Сложно говорить нет тому, кто держал всю твою жизнь в своем кулаке. Я хочу... - Она потупила взгляд, собираясь с мыслями, пытаясь оставаться вежливой и учтивой, - Скажем, что это моя исповедь ко дню зимнего солнцестояния. Если вы готовы её услышать.

Mixture of lie doeth ever add pleasure.
― Sir Francis Bacon

Временами её мучили кошмары. Она видела грехи отца, которые пытались задушить её, затянуть в пропасть, поглотить. Раз за разом ей едва удавалось вырываться из лап тьмы, все еще чувствуя их прикосновение на своих плечах. Она находила себя в собственной комнате, окруженная книгами и оберегами, прислушиваясь к ночной жизни Оксфорда. Кошмары оставались в мире грёз, а в мире живых у неё была бы возможность все исправить. Здесь она смогла бы сбежать...

Её научная статья была написана лишь на половину, заметки валялись по всему столу, а ноутбук уже успел погаснуть, ожидая дальнейшей работы. Селена возвращалась мыслями к тому, что было на неё возложено словно большой и тяжелый груз - обман, коварство, кража знаний для тех, кто даже не сможет ими воспользоваться. Поначалу она надеялась, что план провалится в самом зачатке. Папенька сказал, что мистера Моро не впечатлила их вечеринка, как и предложенные плоды их трудов. "Слишком самомнительный этот Моро" - говорил он, словно у этого колдуна не было права себя так вести в присутствии Совета. Это раньше, в подростковые годы, Селена благоговейно наблюдала за их "ритуалами", но с возрастом это все превратилось в напускные пляски, а их ритуалы были недейственными, ведь среди них не было ни одного человека с даром. Растраченные попусту знания...
Несмотря на свои противоречивые чувства, она оставалась рядом. Поправляла здоровье отца зельями и заклинаниями, подобранными в следствии собственных исследований, помогала им расширять библиотеку, участвовала в светских приемах. Ей осточертело быть пешкой, но другой жизни Селена не знала. Прекрасный эксперимент, дитя природы и науки, роза рассвета. Пленница, обманщица, сирота при живом отце.

Она должна была воспользоваться Моро и его знаниями, окрутить вокруг пальца, иссушить досуха. Забрать все, чего жаждал папенька так отчаянно все эти годы. Признаться честно, Селена и не планировала исполнять его план в полной мере, уж слишком он глупым казался, высокомерным. Но Роберту Весткотту не говорят нет, Роберт Весткотт всегда знает как лучше. И разве можно отговорить такого человека от глупой затеи?
Поначалу у неё получалось скармливать отцу заклинания и ритуалы, найденные ею ранее в процессе исследований и общения с Лондонским ковеном. Она отрывала части нажитого собственными силами, чтобы не предавать доверия Моро, в надежде, что он и сам догадается. Раскроет её ушлый план и закроет двери в свою библиотеку. Селена стала бы символом провала в своей "семье" и на этом все могло закончиться. У неё остались бы свои книги, исследования, поездки в дальние библиотеки Шотландии, Уэльса... Никакого больше великого плана, только разочарование отца, но это она бы пережила. Все равно никогда любви не получала от него, настоящей, отцовской. Лишь какие-то крошки, похвалу за научные достижения. С таким учишься жить. И она смогла бы продолжать свою скромную жизнь, если бы не одно но.

Себастиан Моро был известным в узких кругах человеком, человеком науки, мыслителем, профессором. К нему тянулись люди, желая прикоснуться к таинствам собственными руками. Селена не видела в нем цель, скорее... Ей были интересны его статьи, работы, и может совсем немножко - его скрытая магия. Сложно конечно не признаться, что он был очень симпатичным мужчиной, обаятельным, он излучал ауру уверенности.
Она обратилась к нему как к специалисту с огромной личной коллекцией, всего лишь коллега-ученая, ничего более. Она должна была пробраться в его библиотеку и его сердце, чтобы выкрасть все, что ему было дорого. Но вместо этого она, кажется, оставила там что-то свое... Время шло, а её крупиц знаний было уже маловато для Утренней зари, они желали большего. Перед Селеной предстал выбор - совершить ужасное или же предать семью, чтобы не предавать собственные чувства и идеалы.
В этом декабре кошмаров стало больше... Она видела размытые фигуры, знакомые лица мелькали в медленном танце, а её собственное сердце билось словно птица в клетке. Предать отца или человека, который сделал для неё больше за это короткое время, чем так называемая семья? Стать той, кем её видели все эти годы или разорвать этот порочный круг? Селена проснулась этой ночью, тяжело дыша и приводя свои мысли в порядок. Тьма не поглотит её, если не сможет добраться...

Оксфорд понемногу наряжался в праздничные цвета, вокруг сновали уставшие студенты, выживающие последние недели на кофеине и чистом адреналине. Перед каникулами стоило так много всего закончить, завершить начатые в начале учебного года все дела. Студенты беспокоились об оценках, в то время как мисс Весткотт задумывалась о судьбе целого культа, да и своей собственной. Совершить правильный поступок или тот, которого от неё ожидают? Кажется она определилась.

Дом Моро всегда встречал её каким-то неестественным холодом. Не таким, от которого бегут мурашки по коже, нет. Это был эквивалент летнего бриза, прохладного ветерка в знойную ночь. Здесь стоял запах старого дерева, с нотками сандала и кофе. Дом, не просто не обжитое помещение. Здесь не было гротескных картин, фотографий уже канувших в небытие людей, лица которых стоило бы скрывать от истории. Солнечный свет сочился из окон, освещая парадную и гостиную. Она уже знала эти комнаты, хоть и не была в них всех. Себастиан оставлял за собой право хранить секреты и личную жизнь под замком. Право, которое она уважала, хоть и не должна была, по приказам отца.
Она оставила свое пальто с шарфом горничной, чувствуя теперь прохладу дома через свитер. Но дрожала она не через холод. Предательство отбирает много сил, оно ест изнутри. Еще был шанс отказаться от своей затеи, сдать назад, вернуться к плану. Но она так устала... Устала быть пешкой в чьих-то руках, устала быть лишь инструментом. У неё были свои мечты, свои планы, свои чувства... То, чего ей не хватало все эти годы, чего её лишали раз за разом. Но больше они не смогут этого сделать.
Если правда разрушит её единственную надежду на лучшее будущее, то так тому и быть. Хотя бы она будет свободна от одного из своих грехов.

- Я сегодня без свои наработок, прошу прощения, - сказала она кротко, ощущая пустоту в собственных руках. Ей казалось, что их могут здесь подслушать, хоть такое и было невозможно. Однако фигура отца всегда возвышалась где-то за её спиной, от этого чувства было сложно отделаться.
Моро встретил её с присущей ему вежливостью, но в его глазах читался холод. Такой, каким он встретил её в первый раз. Холод к человеку, которого он тогда еще не знал. Но сейчас все должно было быть иначе... Она надеялась, что было иначе.
Селена чувствовала то, что не должна была, и упрямо продолжала затаптывать в себе эти чувства. Но этот взгляд, он каким-то болезненным уколом попал в сердце, от чего было не по себе.

- Нет смысла тянуть, верно? - Мягко улыбается она, пытаясь как-то смягчить свои слова, - Еще с момента знакомства вы знали, кем я была, верно? Я только недавно вспомнила тот вечер, в отцовском доме. Я видела вас, но вы... Честное слово, я думала, что была незаметной. Но это не так, да? - Она сложила руки на коленях, словно провинившаяся ученица. Правда ей тяжело давалась, за все годы обмана и хитрых схем и планов. - Вы знали и все равно подпустили меня к себе. Почему? - Она искренне хотела знать. Кошмар этой ночью дал ей понять, что не только Селена здесь играла в игры. Ей позволили начать свою, чтобы увидеть, что будет дальше. Она лишь надеялась, что дальнейший разговор удивит его. В приятную сторону, конечно же...

- Я не была с вами честна, и это, к сожалению, частично было и моим решением. Но сложно отказывать семье, да? Сложно говорить нет тому, кто держал всю твою жизнь в своем кулаке. Я хочу... - Она потупила взгляд, собираясь с мыслями, пытаясь оставаться вежливой и учтивой, - Скажем, что это моя исповедь ко дню зимнего солнцестояния. Если вы готовы её услышать.

О том, что герр Фридрих Риссманн отправляется в командировку за Атлантику Юрген узнал, возможно, даже раньше самого герра Фридриха Риссманна – всё-таки он не единственный агент, оказавшийся в тылу врага. Узнал, но сообщать тому заранее, разумеется, не стал: работа и личная жизнь, по его мнению, не должны иметь взаимного влияния. Даже в случае, если своей личной жизнью ты вовсе никак не препятствуешь своей работе, всё-таки, переступая порог дома, ты должен оставлять пальто на вешалке в коридоре, а не нести его в дальние комнаты.

Услышав о приближающейся командировке Риссманна, Юрген в мгновение стих, чего не мог не подметить всегда внимательный Шлёндорф. «Что, Юрген, будешь скучать по своему истязателю?» – «Ну а как же, он ведь уже совсем как родной стал». Они засмеялись, и Юрген, кажется, смеялся немного громче необходимого, пока внутри разливался чёрный дёготь, заставляющий сердце неприятно дёргаться от каждой мысли о командировке.

Фридрих не сказал ему о приближающейся командировке, когда они сидели на кухне, запивая привкус дешёвых американских сигарет сладким липовым чаем. Юрген сильнее кутался в громадный тёплый плед, но ни о чём не спрашивал. Говорить о работе с каждым разом становится всё сложнее, да и будет ли толк от слов, всё равно не способных на что-либо повлиять? А потом они встретились в ресторане. Ну, как встретились: Юрген вновь проявил приятную начальству инициативность и сам предложил выбраться «в поле», а Фридрих наверняка заметил поглядывающего на его столик господина в костюме, чьи манжеты едва скрывают следы от верёвок на запястьях. Наверное, это был первый раз, когда Фридрих в целом видел его в костюме. Не в привычной форме цвета мокрого асфальта, а в хорошем светлом пиджаке и при неприметном галстуке, благопристойно приспущенном во мне летнего зноя.

А потом Фридрих уехал. Так ничего и не сказав, но, вероятно, всё-таки предполагая, что ему не всегда необходимо о чём-то говорить, чтобы быть уверенным, что Юрген об этом знает. Дни покатились один за другим, сливаясь в неразборчивую потную массу – лето в Берлине не упустит возможности отыграться за три сезона дождей. На Западной стороне Юрген больше не появлялся: а зачем, если его объекта всё равно там нет. Зато обычно обделённые друзья и близкие знакомые возликовали – давно не наступало периода, в который Юрген бы практически каждый вечер не проводил бы в компании кого-то, кто очень давно хотел с ним встретиться. Кто его ждал. Звонил. Не упускал бы возможности напомнить, что работа – это ещё не всё, а в жизни периодически всё-таки встречаются люди, готовые тормошить тебя всякий раз, стоит тебе начать заворачиваться в плотный кокон. Да и потом, постоянное просиживание в штабы за монотонным перебором бумаг и обеденным покуриванием в компании Шлёндорфа постепенно начинает угнетать. Юргену нужна была встряска. Продолжительное утопание в будничных субстанциям чаще всего ни к чему хорошему не приводит – исключительно к возникновению самых безумных идей.

— Мам, а ключи от дачи где лежат? В коридоре я их не нашёл.

Звонок не просто междугородний, заграничный – едва ли не запутавшись в проводе, Юрген поддерживает трубку плечом, в четвёртый раз перебирая каждый из шкафчиков тумбочки возле двери. Разумеется, член секретариата имеет возможность совершить даже подобного рода звонок из своей собственной квартиры, да только она явно не предполагает решение столь несущественных вопрос. Но до октября родителей в городе не будет. Отца вызвали в командировку в Москву, а мать не захотела сидеть в квартире в одиночестве в его отсутствие. «Посмотри справа от телевизора. Я переложила их перед отъездом. У тебя всё в порядке?». Они разговаривают ещё примерно пятнадцать минут, несмотря на стоимость этого разговора. Мама рассказывает о том, что в Союзе всё совсем туго, и что в пересчёте на рубли они могут жить, ни в чём себе не отказывая даже в большей степени, чем в дома. Юрген – о том, как вчера виделся с Мартином, а того как раз месяц назад родился сын и они хорошенько обмыли эту запоздалую новость. О том, что в Берлине тоже жарко, что у него сейчас что-то вроде отпуска, который недели через полторы уже должен подойти к концу. На этих словах Юрген улыбается в трубку. А мать наверняка улыбается в ответ: в его голосе достаточно жизни, чтобы поверить, что у него на самом деле всё хорошо. А скоро будет просто замечательно.

Выбить себе незапланированный поход на ту сторону совсем не нужно – ему даже не нужно врать о пункте своего назначения. Юрген заверяет, что хотел бы поменять кассеты перед возвращением Риссманна и забрать пару тетрадей с чердака, и подобная предусмотрительность не вызывает каких-либо подозрений. К написанию письма он приступает накануне вечером. Справа от печатной машинки поставлен стакан хорошего шнапса, между зубов зажата дешёвая советская сигарета, а волосы всё ещё влажные и взъерошенные после душа. Ну чем не бедный писатель, готовый приступить к созданию своего шедевра? Разница в разве что чистоте натянутой майки и стоимость квартиры, в которой творец собирается корпеть над своим произведением.

В том, что писать, не было никаких сомнений: каждое необходимое слово уже готово было сорваться с кончиков пальцев. Вопрос лишь – писать как? Всё те же пальцы отбивают ровный ритм по столешнице, периодически отвлекаясь на том, чтобы стряхнуть пепел в пепельницу. Проходит не меньше пяти минут, прежде чем Юрген усмехается в сигарету и начинает с особым рвением приступает к своей гениальной идее. Это будет нагло. Возможно, даже слишком нагло, но явно не больше, чем в тот раз, когда он на глазах у Фридриха с чистой и спокойной совестью пытался вскрыть дверь его кабинета: и кстати вскрыл. Ему не нужна дополнительная бумага, чтобы воспользоваться шрифтом в обратную, непривычную сторону – он здесь, всегда в его голове. В какой-то степени его использование может походить на кражу, но, с другой стороны, оно увеличивает шанс того, что только Фридрих сумеет понять истинный смысл написанного, а значит единственная цель послания будет достигнута. Послания на самом деле безумного: у Юргена нет ни единого сомнения в том, что его адресат обязательно ответит ему согласием.

А потом начинается ожидание. Как патока тягучее, но на редкость кислое и терпкое. Юрген предпочитает прятаться от него в толпе. Шумной и радостной от возможности его видеть: пригласить старых друзей к себе в квартиру он не может, поэтому организует вечеринку для самых близких у родителей. Ничего, в былые времена ему приходилось отдраивать эти комнаты и от той же самой, но куда более безбашенной компании. Юрген пьёт. Довольно много пьёт, но ещё больше танцует под новые хиты и мелодии его юности. И совсем ни с кем не целуется. Даже потом, когда в конце недели отправляет в клуб и танцует, и пьёт в несколько раз больше. Он сам себе удивляется. А потом долго курит в ночную темноту, стоя на собственном балконе, пока в ушах всё ещё звучат оставленные вдалеке басы.

Ответ приходит не раньше, и не позже этого времени, когда Юрген о том и предполагал – обладание информацией позволяет рассчитывать подобные возможности наперёд. Разумеется, он знает не только день, в который Фридрих возвращается в ФРГ, но даже номер его рейса. Какая-то совсем дурная его часть даже подумывает выпросить у Шлёндорфа ещё одну прогулку на то сторону и встретить вернувшегося в аэропорту, – хотя бы посмотреть на него издалека, – но здравый смысл, раздавливает эту глупую идею даже прежде, чем она успевает обрасти хотя бы относительно телесным обликом. Нет. Это было бы уже слишком. Он ждал уже целый месяц, а ещё несколько дней ожидания ради того особенного, что он придумал, определённого того стоят.

Ключи на самом деле находятся в шкафу справа от телевизора. Юрген приезжает на дачу за день до обговоренной даты в компании целых трёх пакетов с продуктами и одной дорожной сумки: ему нужно успеть привести дом в порядок до приезда его единственного гостя. И это на самом деле дом. Не домик. Полноценное жилище с достаточным количеством спален, чтобы вместись самых близких отцовских гостей с их семьями и возможно даже домашней живность. Юргену было примерно семь, когда отцу по службе выделили довольно обширный участок в Бабельсберге. Несколько лет ушло на то, чтобы построить дом и облагородить территорию, и с момента завершения ремонта не было ни лета, чтобы Шрётеры не провели здесь хотя бы пару летних недель. Бывали годы, когда они с матерью и вовсе после начала каникул уезжали сюда, а отец до наступления отпуска посещал их каждые выходные. Соседние дачи, разумеется, принадлежащие таким же политически существенным лицам государства, располагались неподалёку и не в таком большом количестве, но буквально пары мальчишек, может быть даже не совсем его возраста, было достаточно Юргену для того, чтобы отлично проводить здесь время.  И это были поистине счастливые годы. Он перестал присоединяться к родительским после того, как бросил университет и выбрал совсем иную для себя дорогу. Это вовсе не значит, что с тех пор он здесь ни разу не был, скорее больше никогда не чувствовал себя здесь таким защищённым и свободным одновременно.

Уборку дома, хотя бы на его взгляд основных комнат, он заканчивает ближе к вечеру. Уставший и ужасно голодный – целый день он перехватывал в лучшем случае колбасу с хлебом – он до полуночи жарит картошку, в перерывах вновь закуривая и почитывая откапанный где-то томик Цвейга. После очень позднего ужина сил хватает только на то, чтобы добраться до постели и мгновенно отрубиться на свежепостеленных простынях.

Единственное, о чём он не знает, так это на каком именно поезде решит отправится Фридрих. Поэтому на всякий случай принимает решение отправиться заранее: будет лучше, если он подождёт его возле вокзала, чем гражданин вражеского государства будет вынужден его дожидаться. Завтрак ограничивается недоеденной вчера картошкой и всё той же колбасой. На пёструю белую рубашку в зелёную крапинку накидывается старая кожаная куртка – самое то, под контрабандой провезённые с запада джинсов. Юрген почти выходит из дома, но задерживает руку над корзинкой, в которую вчера опустил ключи от машины. Нет. Для такого особенного дня у него есть для Фридриха кое-что поинтереснее.

Погода сегодня, в противовес вчерашней, не в пример солнечнее, а потом в какой-то момент Юрген даже вешает курку на сиденье. Он рассчитывал провести в ожидании значительно дольше, но хорошо знакомая фигура появляется на горизонте приятно раньше его справедливых предположений. Едва его заметив, Юрген тут же отрывается от мотоцикла, вынужденного послужить его спине точкой опорой, а под аккуратными усами тут же растягивается самая светлая улыбка.

— Герр Риссманн, — сердце тут же ускоряет свой темп, и Юрген не может не удержаться, чтобы не сделать несколько шагов ему навстречу. – Вот это приятный сюрприз.

Когда расстояние с ними уменьшается до минимального, Юрген не может удержаться, чтобы его не обнять. Крепко, даже горячо, сжать посильнее и похлопать по спине – так, как это делают друзья, которые давно надеялись на встречу.

— Как я вижу, вещей вы взяли с собой немного, — разжав объятия, он продолжает держать ладонь на его плече, а затем полубоком поворачивается к своему сегодняшнему транспорту. – Это хорошо, вам будет удобнее их держать во время нашего путешествия.

Как он не выдыхает от облегчения, когда слышит за спиной хорошо уже знакомый голос Оуэна — это отдельный вопрос. Потому что где-то внутри себя Трэвис совершенно точно выдыхает и даже благодарит Господа за ниспосланную милость в лице одного очень злого на язык легавого, которому самое то схлестнуться с другими легавыми: уж у него это выйдет куда лучше, чем у Трэвиса. Интересно, а эти двое не могут его узнать? А что будет, если узнают?

(Ну да, Трэвис, вот ты его узнал — и что?)

Но это именно то, о чём он просил — умный человек, который умеет думать головой и придумает, что им делать. Они с шотландцем, конечно, прошлись по тому, что каждый должен говорить, если до них доберутся коллеги Оуэна, но одно дело пройтись по этому с Оуэном и совсем другое — пытаться вспоминать всё это в одиночку, да ещё и вот так… неожиданно. Но теперь-то… теперь всё будет иначе.

— От мамки твоей убегал, — тихо выплёвывает себе под нос Трэвис. Не то чтобы его развлекало поминать чьих-то мамок (потому и выходит так неловко), но он знает, как должен вести себя человек вроде него, когда ему задают вопросы, на которые он не хочет отвечать — проходил ещё в армии, а полезно до сих пор. Только окружающие теперь говорят с этим всратым южно-английским акцентом. Даже сраный шотландец.

Он мрачно наблюдает за тем, как Оуэн выкидывает сигарету и позволяет надеть на себя браслеты, дотягивает свою, метким щелчком отправляет её в урну и, выдохнув для приличия в сторону (рано пока нарываться и получать по морде), подставляет легавому руки для браслетов и миленько улыбается.

— Смотри-ка, Оуэн, мальчики по вызову и правда зовут меня на свиданку, — он со звоном потрясает в воздухе браслетами, как будто если их не поднять повыше, Оуэн их не увидит, и громко гогочет над собственной шуткой.

Ну ладно, нарываться — но только чуточку.

Это пиздеть в глаза, да ещё и без подготовки, Трэвис умеет из рук вон плохо. А вот трепаться без остановки, и чтобы всё не о том, о чём нужно — это всегда пожалуйста. Он и нарывается — в бочину ему влетает тяжёлый острый локоть, заставив Трэвиса дёрнуться, мотнуть головой, клацнуть зубами и зашипеть сквозь них. Ударил бы в живот — Трэвис бы пресс напрячь успел, но тут, конечно… гнилой приёмчик.

— Ай, какие у тебя локоточки острые, м-м-м… — не сразу, но разогнувшись, Трэвис щурится, как распоследняя ирландская босота, и даже акцент его становится как будто бы ещё заметнее, когда он преувеличенно озабоченно обращается к ведущему его (как будто он сам дойти не может) к машине копу. — А что, чувак, миссис твоей часто дома не бывает? Не-не-не, ты не подумай никаких угроз! — он ажно ахает, когда легавый награждает его очень недобрым (от такого мухи, наверное, на стенах мрут) взглядом. — Ужо какие тут могут быть угрозы-то? Просто раз твоя миссис тебя обедами не кормит, так может, кого другого кормит, пока ты на службе? Ты бы аккуратней, бабы — они…

Его встряхивают за грудки, и Трэвис весь подбирается, готовясь к удару, а там… потерпеть? самому ударить? Руки у него по-прежнему скованы спереди, и даже со скованными руками он может этого молоденького детектива отмудохать так, что тот ещё не скоро перестанет во рту осколки зубов находить.

— Детектив! — настигает их обоих голос старшего напарника этого вспыльчивого молодчика. — Мистер Моран просто неудачно шутит. Он больше так не будет, иначе мы подумаем, что он провоцирует полицию и оказывает сопротивление. Да, мистер Моран?

Моран смотрит на второго детектива, осклабившись в широкой улыбке, и кивает — размашисто, всей головой, как форменный идиот.

— Да, детектив! — гаркает он — нарочно чтобы молодой поморщился. — Буду нем, как белка, обожравшаяся орехов!

В морду его так и не бьют — только прикладывают макушкой, когда усаживают в автомобиль, «позабыв» подставить руку, как копы обычно это делают, чтобы долбоёб какой-нибудь не рассадил себе башку и не свалил на них, да ещё заталкивают внутрь. И если первое вполне терпимо, то когда Трэвис приземляется на заднее сиденье на задницу, у него перед глазами начинают плясать цветные пятна, и приходится приложить огромные усилия, чтобы не издать ни звука, даром что сам он в это время весь изгибается, лишь бы оторвать зад от сиденья. Опускается он медленно и тяжело дыша — как всегда, на здоровую половинку жопы. Его снова клонит прямиком к усаженному рядышком Оуэну, и он тихо хихикает. Неловко садится, ухмыляется Оуэну, мол, ничего, мы ещё повоюем, и проводит пальцами по губам от одного уголка к другому, изображая молнию, на которую закрыл рот.

Забавно, что младший настолько дёрганный — вроде как примерно их ровесник, можно уже научиться держать себя в руках, а посмотри ж ты. А это ещё Трэвис себя всегда считал слишком резким: скажи ему что про матушку, и он уже с катушек слетает.

— Не понимают люди шуток, — громким шёпотом делится он с Оуэном.

Алистер все же не ошибся в том, что их с Трэвисом разделят, не дав даже после секундой встречи, где-то в коридоре или же в камере, когда одного закончат допрашивать, а второго только поведут на допрос. Так у них была бы возможность хотя бы взглядами переглянуться, дав друг другу понять, что все идет по тому плану, по которому они два дня назад прошлись, продумывая алиби на день и вечер с ночью. Объясняющее то, почему Трэвис хромает и откуда в нем дополнительная дырка. И Алистер не ошибся в том, что именно Морана первым поведут на допрос, оставляя его ждать, чтобы после, наверняка, использовать всю простоту Трэвиса, подлавливая на допущении мыслей, что тот мог сдаться, да рассказал все ж правду. Ему могли пообещать, что он останется лишь свидетелем, ведь оружия с его отпечатками нет, потому его слова против слов Оуэна и вот, он уже под защитой. И было бы, действительно не плохо, дай ему возможность увидеть Трэвиса, по поведению того, Алистер понял бы достаточно, что после бы использовал для лжи, которую перестроил бы, уже основываясь на показаниях Морана. Но детектив Дейвис не был дураком. По одному только поведению уже, наверняка, просчитал то, кто из двоих мужчин более сложен в возможностях продавить, подлавливая на вранье, потому каждое дальнейшее действие его продуманно. И Алистера из камеры выводят раньше, чем туда приведут Трэвиса. Заводят во вторую комнату для допросов и оставляют одного. Он сидит спокойно — откинувшись на спинку стула, как сидел чуть ранее на стуле рядом с Сесилом, обсуждая то, за что обвинения уже будут более серьёзными, чем по тем возможным вещам, по которым их сюда с Трэвисом вообще притащили. Думает о том, что в принципе, может не отвечать на вопросы детективов, что не предъявили ему никаких обвинений, а, следовательно, права ему тоже не зачитывали, а значит, все, что может сказать, они используют против него в любом случае. Он ведь в состоянии выдержать длительное молчание, с которым сам же поиграет на нервах и детектива Дейвиса и его молодого напарника (наверняка, именно молодой первым выйдет из себя, а расшатанные нервы — это ошибки и быть может оно приведет к тому, что он узнает, что из улик у детективов вообще есть и могут ли они предъявить уже сейчас ему с Трэвисом, обвинения или все это лишь пустая трата времени и запугивание). Для него главное, чтобы Трэвис выдержал допрос, придерживаясь той лжи, которую он для него придумал.

Он проходит взглядом по стенам. Лениво. Безразлично в том, что замечает трещины на бетоне и бурое пятно на одной из стен, что наверняка когда-то было чьей-то кровью, затертое теперь чистящими средствами. Комната для допросов не имеет окон, а свет такой белый, что глазам должно быть больно — бьющий только сильней по ним отражаясь от серых бетонных стен. И поморщиться бы, но Алистер выдерживает. Алистер знает причины, по которым все в этой комнате играет не на руку того, кого привели на допрос. Он лениво смотрит на дверь — одну только дверь, которая ведет на выход из комнаты, она должна вот-вот открыться, его уже достаточно здесь продержали одного, чтобы больше не выжидать, нагнетая одиночеством то, что заставит подозреваемого больше нервничать. А еще он знает, что за той единственной стеной, на которой все же имеется окно, стоят и наблюдают за ним, как и через камеру, которая писала все, мигая красным огоньком. На его вкус, с допросом они слишком затягивали. Достаточно было и минут пятнадцати наблюдения за ним, чтобы понять, что Алистер не из тех людей, что из-за ожидания начнет нервничать, давая карты открытые на руки детективам. У всего есть тончайшая грань, в их работе она особенно чувствительна к тому, когда может быть уже поздно, чтобы добиться нужного результата. Чуть передавить (переждать) и все посыплется, как карточный домик, рассыпаясь от одного порыва лёгкого даже ветерка.

И когда в комнату заходят детективы — он только еще более спокоен, чем был в момент, когда его вывели из камеры, сопроводив до комнаты для допросов. Алистер наблюдает за мужчинами лениво (наигранно лениво — будто считает себя в разы умней, уже обыграв детективов в этой игре), скрестив руки на груди, он переводил взгляд с молодого детектива на его напарника, когда они, отодвинув стулья, садятся напротив. Раскладывают не торопясь тонкие папки по столу, и вот на них Алистер смотрит с куда большим интересом (хотя допускает то, что часть из них прихвачена ради массовости и в них бумаги совершенно по другим делам, что не касаются его дела с Трэвисом).

— Не хотите рассказать нам о событиях, что предшествовали ранению мистер Морана?

— Вы предполагаете, что после того, как мы с ним упились вдребезги, я смогу вспомнить события те, что чему-то там предшествовали? — Алистер дергает бровью, смотрит напрямую на детектива Дейвиса, — я в том состоянии имя то свое с трудом вспомнил бы. Но предположим, я помню, как мистер Моран, — он кривится в смешке, будто забавно то, что долбоеб Трэвис вдруг стал мистером и для Алистера это совершенно непривычное для восприятия звучание имени его друга, — пытался поспорить со мной, что я нихуя не осилю детскую горку. Или сам сломаюсь или она подо мной сломается. Ну, вот я и сказал ему, чтобы лез первым, раз такой дохуя умный и если сможет он, я куплю нам следующую бутылку, ведь та, из которой мы продолжали пить, была почти уже пустой. Вот он и полез. А там или гвоздь был, или еще чего… — он жмет плечами. Замолкает. Смотрит на детективов взглядом «вот же доебались, вас бы начать пытать после похмелья, много бы вы вспомнили?».

— Но при этом, вы каким-то образом, если верить словам мистер Морана, сумели все же зашить рану, хотя разве не правильней было обратиться в больницу? Вы пьяны, а он ранен.

— Вы хотите, чтобы я вам логично объяснил поведение тех, кто вот именно что, был пьян? Очень сильно пьян. Так пьян, что впору клясться, что я в ту ночь видел единорогов, которые за нами гнались и от которых мы убегали. Но я точно от какого дерьма убегал, потому что на утром, когда отоспавшись, проснулся, я был по уши в какой-то земле. Или это были псы? Пес? Ну, знаете, такой только с пьяни привидеться и может. Огромный, трехголовый. Я еще Трэвису говорил, а давай погладим, а он все канючил «я истекаю кровью», да «истекаю кровью». Все веселье по пизде. Устроил истерику. Пришлось вспоминать те навыки, что получил в армии. Зря, что ли три года в отряде санитаром был, эту хуйню не вытравить даже литрами поганого бухла, — он кривит губы в усмешке. Если уж детективы подняли его дело, в нем есть все то, о чем он сейчас говорит. Там не только уголовное прошлое, с арестами за мелкие нарушения закона. Но и про службу в армии. И про несуществующих родителей, что померли, когда Оуэну Бэйрду было всего пятнадцать, потому все будущее пошло через место совсем не приличное. Не помогла даже армия.     

— То есть, вы говорите, что ранение мистер Моран получил случайно, просто потому, что вы решили прокатиться с детской горки?

— А зашивали то вы его чем?

Вопросы звучат друг за другом, и Алистер ведет взглядом с лица на лицо, решая, что для начала ответит на вопрос детектива Дейвиса, ведь про то, как Трэвис получил свое ранение, он уже сказал.

— В той заброшенке, на которую мы набрели, когда Трэвис меня тащил от пса, все ноя, что нехуй тупить, а то он сдохнет от потери крови, я и нашел после набор для шитья. Там еще были клетки. Да столы, как в операционной. Хуй оно конечно знает, что за место. Может мне клетки привиделись, как и пес, что преследовал нас. Ну, я и зашил его.

— Не подумав, что этим самым, можете занести грязь в рану или игла могла быть не безопасной?

— Вам напомнить о том, что мы были вусмерть пьяны? В таком состоянии, в котором были мы с мистером Мораном, люди решают переплыть Темзу брасом.

— Мистер Моран нам поведал иную историю того, почему же он хромает, — заговаривает молодой детектив, открывая в этот же момент одну из папок, что лежали перед ним и, наверное, ждет, чтобы на лице Алистера хоть какое-то напряжение появилось, что выдаст эмоции того разом, но ничего не дождавшись, взгляд опускает в бумаги. Алистер же ждет то ли продолжения, чтобы детектив объяснил ему, что же им поведал мистер Моран, то ли просто не торопится топить себя же, если Трэвис действительно не выдержал и рассказал обо всех реальных событиях того дня и вечера с ночью. Хотя в этом Алистер сомневается больше, чем в попытках детектива подловить его самого на лжи.

— Вы что-нибудь знаете о перестрелке на одном из складов, что находится неподалеку от того места, где вы с мистером Мораном провели ту ночь, якобы убегая от какого-то пса или чем вы там занимались? — этот вопрос задает уже детектив Дейвис и тоже открывает одну из папок, после разворачивая ее и подталкивая ближе к Алистеру, — видели когда-нибудь это? — ему показывают фотографии ящиков с оружием, которое было полицией обнаружено на складе. Алистер смотрит внимательно, так смотрят, только если видят что-то новое для себя, но хотят быть полезными, потому смотрят во все глаза и придумывают важность, с которой можно сказать «да-да, я видел, я могу быть полезным». Но он качает головой в итоге отрицательно.

— Впервые вижу, да и если бы я слышал о перестрелке, это была бы новость интересней той, что в жопе Трэвиса появилась еще одна дырка, чтобы мы обсуждали в баре этот факт, а не стрельбу.

— Хорошо. Но, может, вы узнаете это? — фотографии перетасовываются и перед ним выкладывают несколько новых, на которых теперь он может видеть детали автомата, и Алистер сощурив взгляд, всматривается в снимки, тихо хмыкает. Автомат, наверняка тот, что он разобрал и раскидал по мусорным бакам, пока они все дальше уходили от склада и приближающих патрульных машин полиции. Что ж, он должен отдать должное своим коллегам, они проделали хорошую работу, раз смогли отыскать оружие.

— На нем есть отпечатки, мистер Бэйрд, — заключает холодно молодой детектив (как же у него фамилия? Алистер не запомнил, а переспрашивать теперь хотелось еще меньше, чем отвечать на вопросы), — как вы думаете чьи? И может, хватит ломать комедию о том, как именно мистер Моран был ранен?

— Так, а кто ж ломает ее? Вы ж, по всей видимости, знаете верную версию этой истории, раз мистер Моран рассказал вам правду. Возможно, он был все же менее пьян, чем я, раз помнит все, а может, так перенервничал в своей истерике, что сдохнет от потери крови, что протрезвел и потому опять же, все помнил лучше меня. И если это так, то может, и мне поможете восстановить всю хронологию той ночи? А то знаете, ну как-то хуево жить с провалом в памяти, — он кривит губы и смотрит, не моргая в глаза молодому детективу, — и я не могу знать, чьи отпечатки вы нашли или вы хотите, чтобы я догадался? Возможно, я путаю, но мы не на программе миллион за пять минут, чтобы я тут играл в угадайку.

Ему бы вздрогнуть, когда удар ладони по столу вышел громкий, злой и несдержанно яростный. Когда молодой детектив подскочил на ноги — это могло даже напугать, с ожиданием, что ну вот сейчас, ему точно ребра пересчитают и та красная лампочка на камере, перестанет мигать, обрывая запись допроса.

— Вашему напарнику, не мешало бы тоже как-нибудь напиться, чтобы нервы расслабить, а то у него они совершенно ни к черту, — вставляет он спокойно, следя взглядом за молодым детективом, но больше внимания он уделяет его старшему напарнику. Алистер вздыхает, — если вы хотите предъявить обвинения, то самое время это сделать.

— Если бы мы хотели предъявить обвинения, мистер Бэйрд, вы и ваш друг, уже ехали бы в окружную тюрьму. Но вы не впервые сталкиваетесь с полицией, потому вам ли не понимать, что если нам будет нужно, мы можем вас и без предъявления обвинений, продержать в камере семьдесят два часа. Вас, как того, чьи отпечатки мы нашли вот на этом оружии, — детектив Дейвис палец упирает в снимок, — и что-то мне подсказывает, что если мы добьемся медицинского осмотра мистера Морана, то рана будет не от гвоздя, на который он напоролся.

— Если бы у вас, были мои отпечатки на оружии, которое вы мне сейчас предъявляете, вы бы не просто грозились закрыть меня без предъявления обвинения на семьдесят два часа, а как раз предъявляли обвинения и оформляли бы документы на перевоз меня под стражу в окружную тюрьму. Но вы этого не делаете, потому что знаете, что если предъявите мне то, чего у вас нет, подключится адвокат, и я уже через час выйду отсюда, а эти улики после, не примет судья, потому что вы своими действиями, сделаете их ненадёжными.

— Ты…

— А вашему напарнику сейчас лучше точно успокоиться, потому что стоит ему меня ударить, я даже не буду дожидаться предъявления мне обвинений, чтобы связаться с адвокатом. Или вы думаете, что у такого, как я, его нет и быть не может? — у Алистера и голос не дрогнул, хотя на плече его наверняка будет синяк от того, как молодой детектив сжал на нем свои пальцы, рванув вперед, желая явно опрокинуть стул вместе с подозреваемым. Он смотрит на детектива Дейвиса, пока тот думает.

— Коннор, отойди, — отчеканивает он после пары минут наступившей тишины и Алистер эти минуты с трудом держит в спокойствии себя, не дав на лице скользнуть все же боли. И только теперь он взгляд переводит на парня, когда тот пальцы снимает с чужого плеча и слушает уже, но не смотрит на детектива Дейвиса, — вы задержаны до выяснения всех обстоятельств, в связи с найденным оружием и нечеткими отпечатками на нем, что совпадают с вашим. Мистер Моран может быть свободен. Коннор, позови дежурного, пусть мистера Бэйрда проводит в камеру, а Морана отпустит.

На ноги его дергают не церемонясь. Дежурный офицер получает все нужные распоряжения, выводя после Алистера в коридор и ведя в сторону камер. Открывая ту, в которой Алистер и находился в ожидании допроса — там теперь сидел и Трэвис.

— Моран, выходи, свободен, — будто в камеру двоих не уместить, все они с Трэвисом не могут в ней побыть вдвоем. Вот и сейчас Алистеру войти сразу не дают, держат у вдоха, поставив чуть дальше, чтобы суметь его контролировать, но и Трэвиса тоже, приказывая тому выйти. И Алистер посматривает только на Трэвиса в ожидании, когда тот выйдет. Это не плохо, что они отпускают Морана. Врать одному проще, чем думать сразу и за себя и за Трэвиса.

Ник не хотел присутствовать на ритуале. Нечто в глубине души противилось этому. Так, словно вот-вот произойдет нечто неправильное. Ломающее естественный ход вещей. Врожденные инстинкты кричали – уйди. Не пугала Ника и тема смерти. Являясь на протяжении десяти лет подопечным магистра темной магии, парень ни раз становился свидетелем [последние три года и вовсе активным участником] всевозможных ритуалов, проводимых культом он видел тела, омывал их, иногда помогал главному некроманту – мистеру Питерсу в очищении тел. Готовил их к ритуалам внимательно следя за происходящим. Без интереса. Ведь сам способностями такого рода не обладал и в обучении темным практикам не видел смысла. Молчал, как и полагается «хорошему сыну» о происходящем за закрытыми дверями фамильного особняка. Рэй-младший в целом не сильно верил в философию культа, к тому же по большей части их деятельность не мешала парню вести нормальную жизнь [насколько это вообще возможно].

В этот раз ожидалось нечто грандиозное. Все находились в томительном предвкушении. Событие ожидалось важное. Большое. В этот день большинство членов культа были экстренно собраны в штаб-квартире, а помощники с самого утра жгли свечи и травы, вымывали пол, готовя зал к ритуалу. Это был один из тех немногих дней, когда Ник пропустил занятия в Академии. Телефон пиликнул оповещая о новом сообщении. Губы парня расплылись в улыбке. Он никогда не признается себе в этом, но откровенно говоря парень скучал. Общение с Микки внесло в привычную жизнь яркие краски. Нечто невероятно тянуло его к безбашенному и откровенному Микки. Нечто, что первое время Рэй пытался сдерживать, но после первого поцелуя забил и просто решил плыть по течению. Ник хотел провести этот день с Микки. Прогулять пары, тусить в забегаловке около набережной, опять раскуривать одну сигарету на двоих и говорить обо всем. Вот только спорить с приемным отцом Ник не решился. А Томас Рэй был непреклонен: Ник должен подготовить тело, помочь во время ритуала и быть рядом, когда воскрешенный придет в себя.

Порой Николас ненавидел своего приемного отца и проклятый культ. Все в этой комнате кричало о смерти: металлические столы, резкий запах химии и тихий гул холодильных камер. Парень задумчиво нависал над телом, стоило откинуть простынь как по спине прошелся душераздирающий холод. Это не первый раз, когда Ник видел мертвого человека. Работая помощником чернокнижника он ни раз присутствовал на ритуалах, помогал, подносил и смешивал компоненты зелий. Этот мир сильно отличался от привычной атмосферы Академии. Культ подарил парню кров и свободу, ему ли было жаловаться. Тело перед ним было такое юное. Глаза невольно округлились. Ник знал этого парня, видел его в академии. Имя крутилось в голове, но невольно ускользало.  На два года младше. Тихий, спокойный, невзрачный парень. Вечно себе на уме. Неужели, так и закончилась его судьба? Сердце невольно пропускает удар, а грудь сдавливает. Парень зажмурился и медленно посчитал от одного до десяти.

Всего лишь работа.

Руки, облаченные в черные перчатки, касались мертвенной плоти с удивительной нежностью. На пальцах пульсировали темные татуировки, пробуждая магические силы. Омывая тело умершего, Николас использовал особую смесь, испускающую тонкий аромат антисептика и древесных масел. Это был не просто процесс очищения, но скорее ритуал, где каждое движение приобретало глубокий смысл. Отрешенный, парень в такие мгновения чувствовал дыхание смерти. Каждое касание было подобно молитве, призывающей душу вернуться в мир живых. Николас, в предвкушении мистического ритуала, создавал на холодной плоти умершего своеобразное произведение искусства, словно вписывая в каждый живой момент следующую главу в древней книге жизни и смерти. В завершении парень переодел тело в белоснежный саван, а после накрыл его черным покрывалом.

Этого парня звали Джеффри.

Сам ритуал для Ника прошел очень странно. Последнее, что он помнит более-менее отчетливо, как после завершения подготовки тела брат Юсеф дал Рэю выпить какой-то отвар. Он должен был вернуть силы, но вместо этого Николас будто погрузился в некий транс. Остальное больше напоминало сон. Ник помнит ощущение, когда сущность. Древняя, темная, проникла в тело юноши. Как завеса приподнялась выпуская в этот мир сущность. А еще отцу зачем-то понадобилась кровь Ника, но он не стал спорить. К лучшему. Пусть только все это закончиться.

«Нет, ужасно. Хочу все это забыть».

Николас нервно выкручивал пальцы глядя на лежащего перед ним Джеффри. Ритуал прошел успешно и вот-вот парень должен прийти в себя. Вот только Ника трясло, отголоски магии, оставшиеся после ритуала все еще парили в воздухе. Сердце билось сильнее, будто сотни историй, рассказанных мраком и светом, вбивались в его душу. Воскрешение, словно мелодия из древних снов, звучала в сердце, заставляя его почувствовать, что границы между миром живых и мертвых стали размытыми и подвижными. Больше всего на свете хотелось достать сигарету и выйти покурить, а еще набрать Микки. Ник знал – услышав едкий голос [своего парня? Но они не встречались. Хорошего друга? Но и друзьями в сущности они не являлись] Мартина он почувствует себя лучше. Ожидание пробуждения казалось ему невыносимым. Но вот парень заметил, что Джеффри медленно пошевелил рукой. Его губы едва заметным шёпотом произнесли просьбу принести воды.

— Конечно!

Ник достал бутылку с водой, открыл ее и налил в бокал. Подавшись вперед медленно поднес его к губам парня, слегка наклоняя. Позволяя сделать глоток живительной влаги.

— Привет. Тебя ведь Джеффри зовут, да? С днем рождения тебя, Джеффри, — с улыбкой произнес Ник и отчего-то с немой нежностью погладил парня по волосам. – Как себя чувствуешь?